Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце
Печенеги были совсем близко. Едущий рядом с предводителем всадник тихонько дул в костяную дудку, выводил повизгивающую мелодию. Будто собака бежала рядом и скулила. Маленькие кургузые лошадки уныло помахивали головами, завороженные монотонным, бесконечным, как сама степь, напевом.
— Шесть… Семь… Двенадцать, — сосчитал Илья. — Ну, други мои, в добрый час! Храни вас мать — пресвятая богородица! Святой Никола, защити!
Богатыри согласно кивнули, они уже сидели верхом и приготовились драться. Добрыня натянул на свою большую лобастую голову горячий шелом. Алеша выставил копье. Зажав морды коням, отступили назад. Каждая медная бляшка печенега светила, каждая рукоять клинка виднелась. Головной всадник, приземистый степняк с плоским, что миска, лицом, чуть повернул голову, показал Илье редкие усы и бороду. Глаза их встретились.
Три стрелы взметнулись одновременно, хлесткие, как удары бича. Все три воткнулись в печенега. Он секунду подержался в седле и рухнул на землю, не издав ни единого звука. Печенеги только подняли головы. Сопелка продолжала еще тянуть свою волнистую, как барханы в пустыне, мелодию. И потом вдруг заголосили все разом.
Храбры рванулись из-за кургана, кони вытянулись выдрами. Впереди Попович наскоком, заломил шапку, гик- пул, ахнул, загулял в поле. Копье Ильи скользнуло по чьей-то гладкой кольчуге, ударило в скулу. Над головой, будто молнии, засверкали легкие сабли степняков… Кровь… кровь… Душный ветер ожег лица. Всхрапели диковатые вражеские кони, встали на дыбы кони руссов. Удар обрушивался за ударом, лязг железа и крики взметнулись высоко над курганом, пугая орлов. Пахло кислым потным железом; дурной козлиный запах шел от одежд печенегов. Шуршали гривы. Съехались, ударили клинками, и вот уже их разводит чья-то мощная рука. Вздуваются жилы, набухают мускулы, глаза краснеют от напряжения. Один удар меча — и кольчуга валится с плеч. Чья возьмет? Еще ничего не попять, еще только разминают косточки, настоящий ратный труд впереди. На кургане стоит каменный идол с проваленным носом, держит руки под животом — тяжелый ублюдок древних степей. Он будет стоять здесь еще долгие века. Солнце выжжет его глаза, а дожди и ветры разъедят его тело. Но он и тогда будет стоять, покрытый паршою веков, будет улыбаться, упившись солнцем и ветром.
Илья видел, как двое печенегов одолевали Добрыню, но не мог прийти ему на помощь — самого осаждали четверо. Неравная битва. Со свистом рассекается воздух легкими вздрагивающими саблями.
— За Русь! — кричит Илья во все горло.
— За Русь! За Русь! — отзываются два голоса, — значит, живы.
Муромец, словно на крыльях парит, рубит короткими частыми ударами, гнет к земле. Вот одно, вот другое искаженное ненавистью лицо.
— Илья! Илья! — кричит рядом Добрыня.
— Руби! — неистово призывает Попович.
Пот бежит ручьями по его странно некрасивому лицу. Оно бледно. Летят в глаза комья земли, маячат обитые воловьей кожей щиты, широко раскачивается высокий репейник, и медленно срываются с него легкие пушинки — семена подхватываются ветром битвы. Илья видит, как падает еще один печенег с разрубленной головой.
— Ав-ва-ва! Абага тенгри, саклаб, урус! — ревут кругом печенеги.
Наконец-то соединились храбры и, держа мечи на размахе, бросились в решающую сечу. Круг разомкнулся. Печенеги понеслись в степь, а с ними свободные от ездоков лошади. Илья торжествовал. Ему казалось: широкими волнами идет из-за сторожевого кургана песня, ее рождает родная земля, поет синяя даль, и небосвод отвечает, гудит колоколом — музыкой царей. В эту самую минуту вынырнувший откуда-то печенег отрывисто свистнул, будто ляскнул зубами, бросил копье и умчался. Илья почувствовал, как копье ткнулось в грудь, затрещали кости.
— Илья! — запоздало крикнул Добрыня. Муромец еще некоторое время держался в седле, потом выронил меч и грохнулся о землю. Конь потащил его по ковылю. Далеко покатился шелом. Потом нога выскочила из стремени, он остался лежать.
«Вот и все», — подумал Илья. Он ждал этого часа, и час пришел. Теперь можно отдохнуть от великой тяготы, которую сам на себя возложил. Как хорошо кругом, тихо! Так всегда бы. Хорошо! Только быстро-быстро надвигается темень. Илья сжал кулак, почувствовал в нем жесткую прядку травы, такую теплую, живую, значительную, и потерял сознание.
— Илья! Илья! — испуганно звал Добрыня, спрыгнув с коня и опускаясь на колени.
Подскакал Алеша, остановился, переводя дух. Оборванный ворот рубахи с синими васильками свешивался на грудь.
— Дышит, — сказал Добрыня, — но сердце тако постукивает… Ключик подземный.
Он вытер пот с лица тыльной стороною ладони. Алеша спешился, и вдвоем они перенесли Илью под курган в короткую тень. Стали снимать кольчугу.
— Закраснел чешуей, что сазан, — покачал головой Алеша. — Рана глубокая.
— Восстанет, — уверенно бросил Добрыня.
Нарвали пучки зверобоя, обложили рану.
Восемь сраженных степняков лежали неподалеку от кургана, три лошади тяжело припали к земле, четвертая стояла над хозяином, а он все еще держал поводья. Собрали оружие — сабли, луки, колчаны, щиты — все пригодится на заставе, где знают цену каждому наконечнику стрелы. Взяли и мешочек с перцем, висевший на шее одного печенега. Устроили носилы. Поперек седел Бура и Алешиного конька уложили шесть копий, приторочили их ремнями, бросили сверху подбитый пенькою доспех. Осторожно подняли на него Илью.
Прежде чем тронуться, Алеша оборвал висевший ворот рубахи, наколол его на острие копья. Тупым концом воткнул в нору — руссы были! Приложив руку к бровям, осмотрел горизонт — нигде не пылило.
— Едем, Алеша, едем! — крикнул Добрыня. — Глотку жаждой спалило.
— Едем! — откликнулся Попович, потер руки, — Славное дело содеяли!
Он вскочил на злобно всхрапнувшую печенежскую лошадь. Тронулись.
Прилетела птица, села на голову каменного болвана, пустила в глаз белую струйку, противно каркнула. Отовсюду уже летели другие враны и жуки-могильщики — черные с красными перевязями на крыльях, поползли по трупам.
Подальше! Подальше от этого места. На рукояти меча Добрыня сделал — зарубку. Алеша ехал позади, не оглядываясь. Он дразнил стрекозу, которая пыталась сесть на копье, тихонько мурлыкал:
То не красная рябина,
Дидо, ладо, отцвела,
Князя храбрая дружина
В чистом поле полегла…
На засеку вернулись под вечер, когда уже встал над Стугною месяц — горбатенький рыжий мужичок. Это было не вполне безопасное место, но Добрыня с Алешей так были утомлены, что не стали думать о ночном дозоре и, задав коням корм, уснули в шалаше. Всю ночь стонал, метался Муромец, вспоминал Синегорку. Добрыня подносил к его губам глиняную баклагу, поил прохладной водой. "Мучительная ночь на груде вражеского оружия!
Илейка и утром не пришел в себя, и храбры переправили его бродом на левый берег. Туда же перетащили все свое нехитрое снаряжение, оставив шалаш. Здесь они начали рубить настоящую заставу, городок-крепость, к которому впоследствии должен был подойти оборонительный вал. Его уже насыпали где-то у истоков Стугны. Это было одно из богатырских ожерелий, протянутых великим князем по берегам южных рек, осененных густыми дубравами. Храбры стали древоделами. Поснимали рубахи, вооружились боевыми топорами и стали валить деревья. Когда один могучий дуб рухнул всею тяжестью на землю так, что она задрожала, Илейка впервые открыл глаза. Он глубоко дышал и не понимал, что с ним.
— Алеша… Добрыня… — позвал тихо, но никто не отозвался — стучали топорами, обрубая ветки. Так стучали топоры в Карачарове, когда ставили избу… Давно все это было. И вот теперь он здесь лежит, под сенью молодого дубка на жесткой траве… Он должен остаться здесь, умереть в этой глуши? Нет. Илейка не хочет этого — у него есть Синегорка, она где-то здесь, совсем рядом, он душою чувствует… И кто это пел вчера? Не она ли? Может, Алеша… Больно жалостлива песня. Может, птицы? Разве они поют? Нет, птицы говорят сами с собой… Вот и Илейка сам с собою разговаривает: «Крепись, Илья, крестьянский сын, тебе надо жить долго, столько лет, сколько врагов на русской земле!» — «Ха-ха! Хи-хи! — смеется в листве птаха. — Столько жить не дано… дуб, тот может… но и ему предел есть…» Вон снова ухнуло — повалили, должно, старого великана… Это смерть, а что же Илейка — тоже повален? Нет, он встанет, поднимется на ноги. Илейка попробовал встать, цепляясь за кору дерева, но снова потерял сознание… Уже совсем бредовые мысли полезли в голову…
День прошел, второй, третий… Шумела листва над головой, и все стучали топоры, а на четвертый день Илейка опять очнулся. Он знал, что теперь сознание не покинет его. Слабость была во всем теле. Подошел Добрыня, сел на корточки. Он был без рубашки, волосы его стягивал плетеный ремешок, делал его не похожим на себя, будто какой-то умелец златокузнец сидел перед Муромцем. Да и лицо — медно-красное от солнца. Добром светятся его глаза.
