Владимир Пистоленко - Товарищи
— И надолго вы к нам? — спросила она.
— Наверно, недели на две, — ответил Жутаев. — В общем, пока ничего определенного еще не знаем.
— А я так думаю, мамаша, — вмешался Мазай, — что здесь мы будем до тех пор, пока рак на мели свистнет. Как рассказал директор метеэса, столько недоделок — даже руки зачесались. Есть с чем повозиться. Завтра с утра навалимся. Правда, вот мы с ним, может, и раньше уедем, потому что по нашей специальности вроде дела не очень много, а другим хватит: бери — некуда.
— Сами-то городские? — спросила Анна Кузьминична.
— Я — городской, — ответил Мазай и кивнул в сторону Жутаева. — Он тоже городской, только с Украины эвакуированный.
— И у меня сынок в городе. Учится там и работает. На днях в отпуск приехал, на целый месяц. Давно дома не был, с самого лета. Летом тоже на побывку приезжал. И вот опять… Мы и ждать-то не ждали, думали — снова до лета. Ему отпуск вроде как премию дали. За ударную работу.
— Значит, действительно работал хорошо, — сказал Жутаев. — Премии зря не дают. А особенно — отпуск! Премируют обычно деньгами или вещами. И отпуском, конечно, премируют, только очень редко это бывает. Не каждый директор согласится, особенно сейчас, когда везде рабочих рук нехватка.
— Как — кому. Я думаю, для стоящего человека все можно сделать, — возразил Мазай.
— И я так говорю: это очень хорошая и даже редкая премия.
— Правильно. — Мазай поднялся из-за стола и поблагодарил Анну Кузьминичну. — Спасибо, мамаша, заправился на целую неделю. Блины не блины, а, как говорится, одно удовольствие. После них даже на сон потянуло. Добрать бы минуток шестьсот.
— Спать хочется? — улыбаясь, спросила Анна Кузьминична.
— Заснул бы, — сладко потягиваясь, ответил Мазай.
— А за чем же дело стало? И маяться нечего, ложитесь. Сынок придет — на печи ляжет, а вы укладывайтесь тут вот, на кровати. Сейчас приготовлю постель. Дедушка наш тоже на печке любит спать, ему никаких пуховиков не надо, только бы теплая печь.
Анна Кузьминична разобрала постель, взбила подушки, постелила чистые простыни.
— Вот и постель вам готова. Ложитесь да спите. В тепле. После холодной дороги больно хорошо заснуть в теплой постели. Утром разбужу. Укладывайтесь, а я пойду в горницу, делами домашними займусь, пока сынок придет.
Анна Кузьминична взяла лампу и ушла в горницу, оставив дверь чуть приоткрытой, чтобы ребятам не было совсем темно. Мазай быстро разделся, нырнул под одеяло и улегся поближе к стенке.
— Не думал я, — сказал он негромко, — что мне подвалит такое счастье — под одним одеялом с тобой спать. Прямо во сне не снилась такая радость. А приснись — так не поверил бы…
— Для меня это тоже не особенно большое удовольствие, — в тон ему ответил Жугаев. — Но давай на эту тему не говорить. Лучше будет..
— Да у меня, сказать откровенно, сейчас никакой охоты разговаривать. Только предупреждаю: ты ко мне лицом не поворачивайся, не хочу, чтоб твой мотор сопел у меня над ухом. Слыхал? А то ночью под кровать нырнешь.
— Пугать меня нечего, — спокойно ответил Жутаев. — Я уверен, что и ты нырять умеешь. При случае это можно без труда доказать. Но надо бы нам хотя здесь бросить заниматься ерундой. Глядя на нас, люди обо всех ремесленниках станут думать плохо.
Мазай не ответил, и разговор оборвался. Жутаев лег с краю, оставив между собой и Мазаем свободное место. Вскоре он услышал глубокое и спокойное дыхание: Мазай спал. В доме было тихо, только из соседней комнаты доносилась негромкая песня; это напевала, поджидая сына, Анна Кузьминична. Жутаев попытался разобрать слова песни, но не сумел и стал просто слушать мелодию, а она была такой напевной, сердечной, что успокаивала и баюкала. Жутаев начал засыпать.
Его дремоту прервал стук в сенную дверь, стук громкий, хозяйский.
Анна Кузьминична тихонько выскользнула из горницы и, стараясь не шуметь, прошла в сени. За это время стук еще дважды повторился. Из сеней донесся приглушенный голос Анны Кузьминичны:
— Кто там? Ты, Егорушка? Что же ты стучишь? Дверь-то не заперта. Я нарочно не запирала.
В комнату вошли Анна Кузьминична и Егор.
— Я всю Платовку, маманя, обошел, а наших ребят не встретил, — во весь голос заговорил Егор. — Катюша сказала, что ушли к кому-то из второй бригады.
Анна Кузьминична схватила его за рукав:
— Тс-с-с! Людей побудишь.
— Каких людей? — удивился Егор.
— Как — «каких»? Тех, про которых Лукьян Иваныч говорил, чтоб па квартиру поставить. При тебе же уговор был.
— А-а-а, помню. Пришли?
— Пришли. Двое. Пойдем в горницу.
Дверь за ними плотно закрылась.
Жутаев приподнялся, потом сел. С первого же слова он узнал по голосу Егора, но не поверил себе, подумал, что ему это показалось. Когда же Егор проходил мимо кровати в горницу, Жутаев убедился, что не обознался. Он растерялся и старался понять, как сюда попал Бакланов. «Он же, наверно, сын нашей хозяйки…» — подумал Жутаев и не знал, что делать дальше, что предпринять.
Он встал с постели, постоял, продолжая мучительно думать. Решив наконец, что оставаться в доме Егора Бакланова нельзя, он начал настойчиво теребить Мазая, чуть слышно приговаривая:
— Мазай! Василий! Слышишь, Мазай!
Но Мазай спал крепко, что-то недовольно бормотал со сна и отбивался руками.
— Мазай! Слышишь? Проснись!
— Отстань! — сквозь сон крикнул Мазай.
Жутаев почти в самое ухо зашептал:
— Да проснись же, тебе говорят! Мазай!
— Ну, чего тебе? — просыпаясь, спросил Мазай.
— Бакланов здесь.
Мазай медленно приподнялся:
— Что? Будет зря болтать! Откуда ему взяться? И придумает человек всякую ерунду…
— Это не ерунда. Он, наверно, сын нашей хозяйки. Только сейчас прошел в ту комнату.
— Ну? Не может быть!
— Я тебе точно говорю, сам видел.
— А может, тебе просто мираж во сне показался? — спросил с недоверием Мазай.
— Какой там мираж! Я же не спал. Сначала сам растерялся: откуда, думаю, ему здесь взяться? А потом вспомнил: эмтээс-то Платовская, а он говорил, что родом из Платовки.
— Правильно, Баклан из Платовки. Ну, а если это не он?
— Не веришь — пойди посмотри. — Жутаев начал торопливо одеваться и обуваться.
— Ты куда собираешься? — удивился Мазай.
— Я не останусь здесь ни минуты. Не хочу жить под одной крышей с дезертиром. Понятно?
— Понятно, — неопределенно протянул Мазай.
Он был согласен с Жутаевым и понимал, что и сам не может остаться на квартире у дезертира. Но как ему не хотелось именно сейчас, ночью, из теплой постели идти на мороз! Где же тогда ночевать? Перспектива не сулила ничего приятного. Мазай решил отговорить Жутаева:
— Ну куда мы пойдем? Ведь ночь на улице. Давай утром, а сейчас… я даже не знаю, куда деваться…
Жутаев оставался непреклонным:
— Ты как хочешь, а я уйду.
— Куда уйдешь? Ну?!
— Куда-нибудь. В конторе, в мастерской, на улице переночуем.
— Ну и ночуй!
— Долго раздумывать не стану…
Мазай прервал его:
— Замерзнем же к чертям! Как у тебя котелок не варит насчет этого?
Жутаев покачал головой:
— Эх, ты! А еще моряка из себя строишь! Напялил тельняшку, нахватался морских словечек — и я моряк!
Души в тебе нет морской. Отцом-краснофлотцем хвастаешь. Не думаю, что он тоже морозов боится, когда нужно выполнить приказ. Да он, наверно, не только на мороз — на смерть пойдет, а с совестью спорить не будет. Не так, как ты.
Жутаев говорил страстно, горячо, и Мазай растерялся. Не найдя сразу, что ответить, он молча начал одеваться. И, уже натягивая ботинки, сказал:
— А ты не больно… Тоже мне умник…
— Ты можешь оставаться, я тебя не тяну. Своего мнения я тебе не навязываю, но… вот что скажу: когда дело касается чести, нечего долго раздумывать.
Сначала они говорили едва слышным шепотом, чтобы в соседней комнате их не услышали, потом, сами того не замечая, стали говорить все громче и громче.
Услышав их голоса, Анна Кузьминична забеспокоилась: что разбудило постояльцев? Прислушалась — да, разговаривают. Разобрать слова нельзя, но слышно — спорят.
— Пойду узнаю, что там такое, — сказала она Егору и, приоткрыв дверь, спросила квартирантов: — Вы чего, ребята, поднялись ни свет ни заря?
Наступило неловкое молчание. Анна Кузьминична поняла: происходит что-то неладное.
— Ребята, вы почему не спите? — еще раз спросила она.
— Мы, мамаша, уходить от вас собрались, — негромко ответил Мазай.
Анну Кузьминичну от неожиданности даже качнуло:
— Уходить? Что так?
Она опрометью кинулась в горницу и тут же вернулась с лампой в руках.
— Батюшки, — прерывающимся голосом заговорила она, — да что же это такое? Из-за чего вы уходить надумали? А? Ребята! Может, что не понравилось? Может, спать неудобно?
