Дан Берг - Чуден Днепр
Глава 4
Сидят вместе, глядят врозь
1
На перекрещении торговых путей вознес свои стены польский город-космополит Люблин. Ворота его приветливо отворены всем верам и языкам. Каждый год в конце лета шумное разноголосье затопляет улицы и площади. Купцы съезжаются на ярмарку, где они обманывают и обкрадывают друг друга и при том все выходят с прибытком. Персы и итальянцы, поляки и немцы, турки и евреи, русские и испанцы, украинцы и армяне. Веротерпимая городская власть привечает все племена без разбору — лишь бы не пересыхал золотой ручей, текущий в городскую казну.
Богатое и благополучное польское еврейство чувствует себя в Люблине твердо настолько, насколько тверда может быть почва под ногой иудея, осененного небескорыстным покровительством христианина. Городская ешива и просвещенные раввины — наставники юношества — добыли Люблину славу европейского светоча талмудической науки. Здесь собираются главы еврейских общин Польши и Украины, а с ними сильные мамоной и влиянием еврейские богачи. Лучшие из лучших заседают и решают дела во благо народа и веры.
Путь от Запорожской Сечи до Люблина не скор — неделями дорожную пыль глотать. Кибитка и караван возов вышли из города Божин и направляются на ярмарку в Люблин. Богатый купец Эйзер скупил у божинских ремесленников сработанное ими за зиму и везет товар на продажу. Эйзера сопровождает великовозрастный его сын Иона — семнадцать лет от роду, а неженат! Будет учиться искусству торговать.
С купеческой династией делят кибитку два пассажира духовного статуса. Не ради наживы, но для обсуждения в главном раввинате важнейших общинных дел едут они в Люблин. Это божинский раввин Залман и каббалист Акива.
Долга, нескончаема дорога, и нескончаемы беседы четырех попутчиков. Впрочем, Эйзер и сын его Иона предпочитали бы больше молчать и думать каждый о своем. Зато Залман и Акива неутомимы в рвении освещать темные места в талмудических комментариях и комментариях к ним. Светильником служит им азартный заразительный спор.
Лучше и веселее всех вознице Мотлу. Сидит себе снаружи один, то поет, то дремлет, то рассказывает всякие небылицы доверчивым лошадям. Небезопасна дорога, и времена тревожные: татары разбойничают, да и вольные запорожские казаки не прочь порой пограбить на дорогах.
2
Привал. Пока возница Мотл распрягает лошадей и готовит походную снедь, пассажиры, усевшись на траве, любуются великолепием украинской степи. Высокая трава подернулась желтизной. То тут, то там полуденный ветер поворачивает к солнцу головку цветка, и синие, белые, лиловые огни вспыхивают под лучами дневного светила. Хищная птица плывет в небе и стережет добычу внизу. В оцепенении застыла красота.
Лишь чудный Днепр прекраснее степи. Во многих сердцах проложил он русло свое. Останется великая река позади, но вспомнит о ней путник, и шум и блеск волны тотчас растревожат душу.
— Как красива земля, творение божье! — прервал молчание Залман.
— Да-а-а… — задумчиво протянул молодой Иона, словно не договаривая что-то.
Эйзер пристально взглянул на сына.
— Бог благословил свой народ пребывать в этом славном месте, и будем любить всемогущего дар. Новые поселения и общины создадим, новые синагоги и дома учения возведем, святостью отблагодарим щедрость создателя, — продолжил раввин.
— Как и всегда, Залман глядит на поверхность вещей, не хочет видеть их тайного смысла, — бросил привычный упрек каббалист Акива.
— Красивая страна, богатая земля. А узнала бы плуг, стала б еще богаче, и нам от этого выгода, — сказал купец, — так устроено, сила еврея в его золоте. Тебе же, Залман, преотлично известно, что если затеют запорожцы войну, придет конец благоденствию нашему в сей стране. Небось, по этим самым делам и едешь в главный люблинский раввинат? — закончил Эйзер.
— Грешен народ-избранник, не созрел для спасения. Я не слеп, как полагает Акива, и стою на земле, не тешусь пустыми надеждами, как он. Злоба поселилась в сердцах. Крестьянин ненавидит пана, поляк презирает украинца. Еврей теснит одного, угождает другому и гоним обоими. Боже, храни нас от войны. Непозволительна еврею роскошь беспечности. Большая беда начинается с малой, а испытавший опасается. В раввинате обсудим, как худое предотвратить, — сказал Залман.
— Браво! — вскричал Акива, — Вот и я твержу, великое грядет. Война! Гог и Магог! Мессия в пути. Не мешать провидению божьему! Не мешать! Много наших погибнет. Пусть! Хорошо! То великие муки, родовые схватки спасения! Достойные уцелеют. Народ вернется в Сион, станем царями мира!
— С этим бредом ты едешь к люблинским мудрецам? — гневно бросил каббалисту Эйзер, — Беда, коли обретешь сподвижников.
— Он заразителен и этим опасен, — заявил Залман, — А таким, как ты, Эйзер, золото глаза слепит, за корыстью ни общинный ни свой интерес не видите. Сосед горит — и ты в опасности!
Трое глядели друг на друга с вызовом, каждый прав. Иона не спорил, молчал.
3
Долгожданный призыв Мотла мигом соединил голодных. Помолились, омыли руки, произнесли благословение над хлебом. Демократический дух похода свел трапезничать вместе и возницу, и ломовиков, что на возах, и сильных мира сего. Нехитрый дорожный харч и горилка помогли временному примирению. Благость сытости настроила на житейский лад.
— Отчего, Эйзер, отрок твой до сих пор холост? Должно быть, не в купцы, а в казаки его готовишь? — хитро улыбаясь, спросил Залман и подтолкнул локтем Эйзера.
Иона покраснел, опустил глаза, отступил на несколько шагов. Купец не рад был шутке, и без того душа болит за сына.
— Силой дитя не заставишь, а мальчик все просит погодить, — ответил Эйзер.
— Слово отца — закон. Любишь сына — не жалей кнута ему. Так в твоих книгах пишут, Залман? — вставил слово Мотл.
Залман, не удостоив возницу ответом, наклонился к уху Эйзера и громким шепотом, чтоб секретные слова долетели до Ионы, проговорил: “Племянница Акивы, благонравная Рут, сохнет по твоему чаду.”
— Впервые слышу, — сказал Акива, пожав плечами.
— Не удивляюсь, — заметил Залман.
Эйзер молчал. Он знал, отчего неуступчив сын. И скрывал причину от жены, и оттого камень на душе был тяжелее вдвое. Страх сжимал отцовское сердце.
И Иона молчал. Парень думал, только ему известна тайна. Ему и Иванке, юной красавице казачке. Мечта несбыточная… Да разве прикажешь сердцу не желать абсурдного и о праздном не думать?
4
Внешняя опасность, общая всем несогласным сторонам, не хуже доброй трапезы заставляет забыть о внутреннем раздоре.
Ехали казаки. Вольные, запорожские. Завидели еврейский стан и расположились на привал поближе к недругам, дабы те и зреть и слышать могли, как богатыри едят, пьют, поют. Время обеда приспело, и не грех покуражиться над пришельцами в чужой земле, напомнить, кто Днепра и степи хозяин.
Сжались еврейские сердца, и неуютно мыслям. А запорожцы пируют. Чарка за чаркой. И поют. Голосисто поют, заслушаешься. Славят чудный Днепр, восхваляют удалую Сечь.
Вышел бандурист, и зазвучала грустная песнь. Ждет казачка возлюбленного, а воин пал от татарской сабли, но не верит молодая злой вести, клянется ждать целый век.
— Будет слезу вышибать! — воскликнул кто-то из казаков.
— Эй, Шилохвост, где ты там? — подхватил другой.
— Выходи, Микола, сыграй, что нам повеселей, а вон тем — пострашней! — крикнул третий и указал в сторону соседей, поспешно собирающих свой скарб.
Тут выступил вперед красивый видом муж, одежда на нем не казацкая. Два запорожца настелили деревянный помост. Дивчина в вышитом сарафане и в сапожках взошла на возвышение. Микола ударил по струнам. Черноокая звонко-звонко запела, застучали каблучки в такт:
“Iхали хозари iз Дону до дому,
Умовляли Галю iхати з собою.”
Глядя на лихую певунью, Иона встрепенулся, свою казачку вспомнил: “Иванка, мечта моя…”
Пассажиры кибитки поскорей расселись по местам. Мотл взмахнул кнутом. Вперед, от беды подальше. И не станем упрекать в робости тех, кто, страшась, гонит из сердца страх. Разбойничий свист, стук каблуков и слова лихой песни неслись кибитке вдогон:
“Козаки почули, до лiсу майнули,
Жидiв порубали, Галю врятували.”
Слезы у Ионы на глазах.
В тексте использованы фрагменты казацкой песни.
Глава 5
Степи и Днепра хозяева
1
Бог дал Ефрему и Евдокии одно единственное чадо.
Ефрем еще нестарый казак, он полон страсти к войне, любви к боевым товарищам и нежности к сабле и мушкету. Годы супружества пришлись на время бражничания, походов и битв. Не часто, три или два, а то лишь один раз в году выпадало Евдокии млеть в объятиях мужа-воина, изведывать его неумелые ласки. Ефрем мало поднялся по лестнице казачьей иерархии, и зависть боевых друзей обошла его стороной, и верно поэтому и был он любим удалой братией.
