Франсуа Нурисье - Хозяин дома
Не говорите мне, что реки Азии, разливаясь, уносят и топят сотни тысяч голодных людей. Не говорите мне про войны, ураганы, бешенство стихий. Не рассказывайте про потоки крови на бойнях и про отчаяние тех, кто приговорен к смерти: я вам отвечу — это здесь ни при чем. Вы предпочитаете возвышенные речи?
Тогда я скажу вам о боге. О том, как он безмолвен и неколебим. О том, как он гневлив и нетерпим. О том, как это беспросветно и как тошно — жить в мире, о котором бог забыл.
Я отважился подать знак, я заново отстроил дом — придет ли он? Или, как говорится, мое приглашение запоздало?
Заметьте, я ничего не утверждаю, а только мое мнение такое: в конце сентября — в начале октября что-то у них там стряслось. Она укатила на ихней машине, вроде бы отвозить ребят куда-то, уж не знаю, где они учатся. А чтоб вернулась, этого никто не видал. Ежели и вернулась, так не сразу. А он тем временем у Рожиссара — знаете, у которого напротив сберегательной кассы гараж, — взял взаймы старую «симку». И непременно хотел заплатить за прокат, да Рожиссар и слушать не стал, за такое барахло грех деньги брать! В общем, начал он раскатывать по дорогам, ел где придется, а ведь до того сколько месяцев с места не трогался. Видали его и в Ниме, и на острове Камарг (между нами говоря, сами знаете, там чем только не торгуют…), а как-то вечером его даже видели в Баньоле, в одном кабачке. Дело было в субботу. Подцепил он каких-то молодых ребят. Даже пил потом с ними и дурака валял. Одна девчонка ему, видно, приглянулась. А может, эти щенята только зря болтают, лишь бы на них внимание обратили. Во всяком случае, девчонку эту у нас никто не знает, понятно? Ну и пошли разговоры… Здешние, скажу я вам, сами не святые, чего уж других грязью обливать. А только, спору нет, он сорвался с привязи. Роза и дядюшка Андре, сколько их ни спрашивай, только морду кривили. Бедняги и сами ни черта не понимали. Потом вернулась жена. Все опять стало тихо-мирно. Видно было, на некоторых окнах у них ставни всегда закрыты. Несколько раз по утрам приезжал доктор Тессон. Говорили, ему делают уколы. Бедненький, — это ихняя Роза говорила, — хорошо, хоть уколы ему помогают. А какие, мол, уколы, мадам Роза? От чего уколы? — Как так, от чего? От нервов, ясное дело… — дура набитая.
Мои блуждания. Как я ни старался пустить в жизни корни, от этой потребности и от этого ужаса отделаться не удалось. Есть же люди, смотришь — входят в кабачок и покупают женщину, точно стакан портвейна. А я часами мотаюсь по улицам, иногда пешком, но тогда наталкиваешься на свое отражение в зеркалах, в витринах — встреча не из приятных. А иногда я медленно веду машину вдоль самого края тротуара и ничего не вижу, ничего не замечаю — только неясную фигуру, что прячется в толпе или в тени. Желание? Его меньше всего в этих охотничьих вылазках. Охота за призраками, в конце концов, такой же способ погрузиться в глубь самого себя, в эту яму. Как они тогда прекрасны, лица встречных женщин, как хороша походка, какими блестящими, диковатыми глазами на миг перехватывают они твой сумасшедший взгляд! Но тут дело не в плоти. Быть может, это — неслыханное потворство собственной слабости? Просто сам собой любуешься? А быть может, задыхаешься от одиночества? И уже ни часу нельзя вытерпеть, если не сказать кому-то какие-то слова, все равно какие, все равно кому. Тогда иной раз подбираешь на дороге ребенка. Тянет только к детям. Все прочие — драконы с жадно оскаленными зубами и распутными повадками, меня от таких воротит. Но в последнюю минуту я отступаю. В лучшем случае все кончается длиннейшими излияниями, от которых у несчастной девчонки уши вянут. А потом я удираю. Ярость и стыд оттого, что опять остаешься один. Ярость и стыд оттого, что надо вновь отворить дверь своего дома.
В тот вечер я возвращался в Лоссан в такси, которое провоняло луком-шарлот и фланелевыми фуфайками — возвращался точно в яму: медленно, медленно спускаешься по бесконечно петляющей дороге, порой останавливаешься, смотришь вокруг, на холмы, на поля. Но в конце пути — яма, только яма.
Нет, серьезно, неужто вам всем не обрыдла эта трепотня, сплетни да пересуды? Мол, говорил я вам. Мол, я так и знал, что это добром не кончится. Да по какому такому праву вы им косточки перемываете, а? С какой такой стати? Они ж на ваших глазах пропадали, черт подери, а вы хоть бы что! Пропадали? Да меня от этого слова смех берет. Вы меня заставите полюбить этих людей, вот что. Все вы только и знаете, что брызгать слюной, толкуете про то, чего не видали, лезете с объяснениями, а сами ни уха ни рыла не смыслите. Я ж, мол, говорил — вам это слаще меда. Радуетесь. Вас хлебом не корми. Ежели у соседа беда, вам праздник, вам лестно, мы-то, мол, не такие! Вы на седьмом небе! Ты, Жозеф, заткни глотку. Ежели ты бы не нашептывал всякую чушь, может, и не сбил бы всех с толку. Я чужое несчастье уважаю. Я над ним измываться не стану. Это вот вы сейчас рассиживаетесь в забегаловке, чешете языками и рады до смерти, что грозой спалило не ваш дом. Слава тебе, господи, чужой. И рядышком, можно вдосталь налюбоваться, и не так уж близко, чтоб самим сдрейфить. Смех разбирает, на вас глядя. Сами вы хороши, да-да, вы все! И не разоряйся, Жозеф, ты мне глотку не заткнешь. Я и про вас много чего могу порассказать, знаю я ваши делишки, ваши грошовые секреты, только неохота копаться в дерьме. И заодно при всех тебе говорю — тебе, Гастон, слышишь? И тебе, Жозеф! Имейте в виду, я за свою машину заплатил наличными, выложил свои кровные, честно заработанные, и пошли вы все к чертям собачьим. У мадам Фромажо, супруги моей, имя без пятнышка, она в вашем одобрении не больно нуждается. А я с кем хочу, с тем и знакомство вожу. Пускай всяк за собой смотрит, а в чужие дела соваться нечего… И оставьте вы этих людей в покое, черт подери! Я не шучу. Зарубите себе на носу.
Прямо скажем, затея с «Синим орлом» провалилась. Торжество в честь инвалидов войны с участием парижских эстрадников. Меня трясет попеременно то от бешенства, то от смеха. Смеркается, и дневная зыбь уже не поддерживает меня на плаву. И вот я на мели. Позвонил в гостиницу «Под тремя коронами», но консьержка мне сказала, что мадам уехала в своей машине и к обеду не возвращалась. Женевьева не звонила мне уже два дня. Она убеждена: «Когда с тобой неладно, лучше оставить тебя в покое». Когда-то я сам внушил ей это правило супружеского благоразумия. И она от него не отступает. Не отступает, когда я готов душу черту продать, лишь бы услыхать человеческий голос — ее ли или чей-нибудь еще… Лучше бы ее… Считается, что, когда на меня находит, мне всего нужней одиночество, таблетки, в меру джина и побольше сна. Но как ее определить, эту меру? И как уснуть, если перепутал таблетки и наглотался тех, от которых сердце скачет как бешеное? «Синий орел» провалился. Может быть, Женевьева поехала в Шексбр? Сейчас она болтает с начальницей пансиона. Обещает доставить Беттину назад не слишком поздно. Она повезет девочку обедать в Сен-Сафорен или в Лютри. Они выпьют белого вина, у них разгорятся щеки. Обо мне говорить не станут.
Здешние газеты отдают затхлостью и старьем. Пока новости дойдут до провинции, они успевают выдохнуться. Суббота, дороги забиты новехонькими машинами, куда отцы семейств втиснули всех своих чад и домочадцев; а если время позднее, то катят на балы и вечеринки юнцы со своими подружками. Они взбивают и завивают свои вихры так же старательно, как их деды зализывали волосок к волоску бриллиантином во времена танго.
— Может, скушаете яичницу, мосье?
Нет, мосье навострил лыжи, мосье пускается наутек, он выпивает лишнее, вскакивает и смывается. Мосье дал себе волю, бедная моя Роза…
— А если мадам позвонит?
Помню, мама терпеть не могла, когда я пожимал плечами.
Я всегда побаивался этого длинного, чуть намеченного извива дороги за Гожаком, где один дом называется «Фаянс». Ночью в свете фар все гладко, однообразно, ни единой приметы, и кажется — летишь в пустоту и сейчас затеряешься среди безликой равнины. Вот тут-то у обочины и ждали трое — девушка голосовала, рядом стояла еще одна и молодой парнишка, они, видно, не очень надеялись, что их подберут. Я притормозил, машина вильнула. Я поглядел в зеркало — они бежали ко мне в пляшущем свете фар грузовика, который я только что обогнал; девушки спотыкались на высоких каблуках. Запахло духами. Еще чем-то. Пошли перешептывания. Машина перестала быть замкнутым пространством, моими владениями. Теперь она принадлежит им. Они хотели втиснуться все втроем на заднее сиденье. Я распорядился, чтобы одна из девушек села рядом со мной. По правую руку от меня села та, что помоложе. В свете приборной доски блеснули ее колени. Мгновенное смущение, потом смешки. Они едут на танцы в Баньоль. Нет, я не знаю ресторана «Пергола». Забавно, как девушки смело усаживаются — юбки, ноги…
Арлетту никто не ждет. Патрик и Люсьена захватили ее с собой: «Просто так, мне было скучно. Они помолвлены». Она легко согласилась, чтобы я составил ей компанию.
