Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове
Он сказал Зине:
— Странный вечер такой… Знаешь, вот будто дошел до какой-то точки, а теперь что-то должно случиться.
Ричард смотрел на нее требовательно, и она помогла ему, как могла: была рядом, слушала, дышала… Он просунул руку в рукав ее халатика, провел ладонью по плечу. Вздохнул отчаянно:
— Вот что-то должно произойти. Хорошее, плохое, а должно!
Потом он шел по спящему городку, по грязным тротуарам. На душе было весело и холодновато. И здорово было, что на гитаре расписался бог, и странно было знать, что богов нет, все люди — люди. Руслан Андреевич — хороший человек. В Москве пригласил заходить…
Уже подходя к своему общежитию, Ричард хмыкнул, качнул головой и снова подумал:
— Что-то все же должно произойти…
Но с ним ничего не произошло. Через день попал на очередную вечеринку, пел там, а девчонки, уже знавшие, что на гитаре Ричарда расписался бог, просто липли к его плечам — Шурику с трудом удавалось их хоть чуточку потеснить. За одну Ричард заступился — сказал, что не мешает…
Спустя неделю, идя со смены, Ричард встретил знакомого парня из управления механизации. Тот нес в руке плоский пластмассовый ящичек.
— Где взял? — спросил Ричард.
— А в культмаг вчера привезли.
Парень выдвинул блестящую металлическую антенну, и Ричард, держа транзистор в левой руке, правой стал крутить зубчатое колесико. Поймал «Последние известия», затем музыку. Прежде чем попасть на волну, транзистор свистел и хрюкал.
— Красиво стали делать, — похвалил Ричард. — Сколько стоит?
— Тридцать четыре с полтиной. Есть подешевле, за двадцать восемь…
В последующие дни он часто встречал на улице или в коридоре общежития ребят с транзисторами. Пластмассовые ящички стали модой. Даже на танцы всякая мелюзга допризывного возраста являлась с транзисторами, и порой в одном зале танцевали под три разные музыки.
Потом появились новые приемнички, еще меньше. Ричард разглядывал их, хвалил, крутил колесики. Он сочувствовал ребятам. У них ведь нет гитары, а музыка требуется каждому — вот и приходится довольствоваться хрюкающим ящичком.
И когда он вечером встречал на улице парочку с торчащей между головами антенной, жалел парня: ведь девчонке нужна радость, нужна печаль, и вряд ли проймет ее штуковина, которую за тридцать четыре с полтиной любой может купить в культмаге.
Но парни в большинстве не чувствовали своей нищеты: настраивались на волну, ловили музыку повеселей, и лица их выражали довольство и самоуважение…
Нет, с Ричардом ничего не произошло. А вот в нем самом что-то происходило. Что — он понять не мог.
Вроде все было хорошо, куда уж лучше. И в Москве его небось помнят, и в Степном нарасхват, а на гитаре его расписался бог. Больше и мечтать было не о чем, теперь бы петь и петь. А ему что-то не очень хотелось. Устал, что ли? Да нет, вроде не устал.
На очередной вечеринке Ричард вдруг почувствовал, что слушают средне. Причину он понял сразу: пел так себе. Словно норму отрабатывал.
Он, конечно, взял себя в руки, и все кончилось хорошо, и румяная геодезисточка, демонстративно севшая к углу стола — семь лет без взаимности, — смотрела на него восторженно и беспомощно. Но ему было не по себе — казалось, что эту девчонку он не покорил, а заработал. И он не ответил на ее взгляд: не было ощущения легкости, значит, не будет и радости.
Домой он шел с Шуриком, тот нес гитару. Шурик вроде ничего не почувствовал, а может, почувствовал, но молчал. Спрашивать Ричарда не стал. Между ними вообще не заведено было говорить о песнях, Ричард этого не любил. Песни можно петь или слушать — зачем приземлять их разговорами?
Он шел рядом с Шуриком и пытался понять, что же такое с ним все-таки происходит. Вот сегодня, например, совсем размагнитился…
Он вспомнил некоторые песни, фразы. Даже теперь, не сказанные, не спетые, они отозвались в глазах щекоткой, предшествующей слезам. «Размагнитился, — подумал Ричард, — а размагничиваться нельзя. Песни-то какие! Слова-то какие! Пусть не боги их пишут, а люди, а пишут-то здорово…»
Два дня он пытался понять, что с ним такое, и вроде бы кое-что понял. Но хотелось еще подумать об этом, подумать и поговорить. Вечером он позвал Зину и стал говорить ей, горячо, зло, жалобно, будто оправдываясь:
— Вот ты смотри: сколько я пою? В Москве — раза три в неделю, не меньше. Значит — ну, два раза, никак не меньше. Я песен много знаю, четыреста с лишним, почти пятьсот. Но не все же хорошие, некоторые так себе. А тех, что все время в ходу, штук сто. Ну, полтораста. И пел я их… Ну вот гляди, допустим, двадцать штук в вечер… помножить, скажем, на полтораста — если и в Москве, и здесь, сто пятьдесят раз я пел наверняка — и делить… делить, значит, на полтораста песен… В общем, каждую песню я пел раз двадцать. А вообще-то, наверное, раз тридцать…
Он говорил длинно и путано. Но с ней это было не важно.
Он говорил, что все время пел от души, выкладывался, а души, какая она ни будь, все равно не хватит, если одну и ту же песню гнать тридцать раз.
Он объяснял, что даже, например, знаменитые певцы какую-нибудь там арию сперва делают, отрабатывают все интонации, паузы, а потом только повторяют.
Он доказывал, что гитара, аккомпанемент — тоже важная штука, а он этого пока что почти не учитывал, играл как бог на душу положит, как хочется. Это хорошо, если есть настроение. А если нет?
Он напоминал:
— Вон в ту субботу на вечере в клубе малый играл — помнишь, высокий такой, гитара у него красная? Таланта ведь никакого. А вот гитарой многое вытягивал… Знаешь, я сейчас понял: без таланта лучше не петь, это точно, но уметь тоже надо. Надо уметь! Вот я сейчас стал гитарой серьезно заниматься — и еще подзаймусь…
Зина молчала, слушала, тихо гладила его по плечу.
Но ушла Зина, и опять закрутились сумбурные мысли. Ну, научится вытягивать гитарой. А зачем? Что он, артист, что ли? Нравилось петь — и пел. А теперь вроде кому-то обязан. Вроде уже не хозяин себе…
От таких мыслей не становилось ни легче, ни понятней.
Ладно, решил Ричард, хватит. Попробую. Уметь всегда надо. Попробую, а там поглядим.
Он попробовал, но осторожно: кое-что пел от души, а кое-что поспокойней. Вроде получилось, слушатели и разницу-то не очень заметили.
Попробовал еще раз — на дне рождения у одного прораба. И опять получилось. Но в самом конце вечера кто-то сказал:
— Здорово. Но вот я тебя с месяц назад слушал — тогда все же получше было.
Ричард пожал плечами, скромно согласился:
— Да, вроде сегодня что-то не то. Раз на раз не приходится. Я ж не артист — так, балуюсь…
Но весь остаток вечера просидел молча.
Он-то знал, что пел сегодня вовсе не плохо, хорошо пел, особенно в конце, не хуже, чем с месяц назад. Но тогда они слушали его в первый раз или во второй, а теперь небось в пятый. И если теперь он пел лучше, им казалось — так же. А если так же, им казалось — хуже. Они не сравнивали его ни с клубной самодеятельностью, ни с заигранными тенорками — с этими бы Ричард потягался! Но его сравнивали с Тишковым прошлого раза, и Ричард понимал, что в этом состязании выиграть невозможно. Ну, допустим, споет он лучше, чем тогда. Но ведь сегодняшняя удача станет завтра его врагом! Нельзя же бесконечно выдерживать эту проклятую гонку с самим собой…
На следующий день случилось нечто, вновь круто изменившее его жизнь.
Вечером он с Шуриком прошел в красный уголок при новом пятиэтажном общежитии. Зал там был приличный, на стенах репродукции, два длинных стола для шахмат и домино… Ричард уже пел тут однажды, вскоре по приезде, и народу тогда набилось — не продохнуть…
Он, как всегда, прошел тихо и сел на скамейку у стены, а Шурик с гитарой на коленях — рядом. Народу в красном уголке пока что было немного. Человек десять танцевали под транзистор, стоявший на подоконнике. Несколько ребят играли в шахматы.
Ричард, как обычно, посидел молча, глядя на танцующих, на шахматистов. А Шурик, как обычно, вынул гитару из чехла и начал тихонько пощипывать струны. Музыкального слуха у него, правда, не было, но он очень старался и уже почти выучил два сложных аккорда.
Несколько ребят и девушек, увидев гитару, уселись около и стали ждать. Шурик вопросительно глянул на Ричарда. Тот чуть заметно, одними бровями, кивнул, и Шурик передал ему гитару.
Ричард начал, как начинал всегда, вполголоса. Шахматисты за своим длинным столом стали прислушиваться, а одна пара передвинула доску поближе, к самому концу стола. Транзистор звучал негромко, он почти не мешал.
Ричард пел то по-старому, то по-новому — спокойней и расчетливей, усиливая настроение гитарой. Глядел, как обычно, безучастно, но все же стараясь примечать выражение лиц вокруг. Как будто нравилось.
Вдруг транзистор заиграл громко и с присвистом. Ричард чуть повернул голову и увидел, что на подоконнике стоит теперь не один транзистор, а два, большой и маленький, причем большой играет по-прежнему, а маленький громко и свистит.
