Трифон Иосифов - Браконьеры
— А что это за история?
— Давай-ка забежим напротив, в корчму, там и поговорим. Я угощаю.
Вижу, что он раздумывает, потом вынимает большие карманные часы, целую вечность смотрит на них и наконец говорит:
— Ладно, Лесничий! Ты иди, а я закрою заведение и тоже приду.
Снова выхожу на заснеженную площадь, бегом преодолеваю пятьдесят метров до корчмы. Внутри чисто подметено, везде порядок, но в воздухе все-таки стоит непреодолимый запах анисовой водки, лимонадной эссенции и лука. Корчмарь встречает меня радушно и тут же сажает за отдельный столик в углу. На столике чистая клетчатая скатерть. Это место — для гостей.
— Мы будем обедать вдвоем. Приготовь, пожалуйста, горячую ракию, закуску и что-нибудь настоящее поесть.
— Понятно! — Корчмарь многозначительно подмигивает мне. — К тебе, наверно, приехало большое начальство. Я слышал, вчера тут был кто-то из самой Софии.
— Никакой Софии! Мы обедаем с бай Христо, и никого больше за этот стол не пускай!
Корчмарь, конечно, обещает оставить нас вдвоем и в красках расписывает блюда, которыми он может нас попотчевать, — и свежую жареную телятину, и котлеты, и поджарку, заказывай что хочешь…
Я ничего не ел больше суток, и у меня прямо слюнки потекли от его рассказов. Он убегает на кухню, я закуриваю и жду Хромого, который является точно через десять минут, как и обещал. Мы не успеваем и двух слов сказать друг другу, как перед нами, как на скатерти-самобранке, возникает роскошная закуска под ракию: капуста, соленые огурчики и помидоры с сельдереем, маринованный сладкий перец и жареные баклажаны. И все домашнего производства и в количестве, достаточном для взвода проголодавшихся пехотинцев. Мы в восторге, корчмарь горд и счастлив, мы, едва дождавшись, пока он убежал на кухню, поднимаем рюмки. От волнения у меня еле заметно подрагивают пальцы, но я изо всех сил стараюсь держаться. Наконец, выпив первую рюмку горячего питья и порядком закусив, я спрашиваю брадобрея — так, как бы между прочим, тусклым голосом, — не помнит ли он, что было восемнадцатого сентября двадцать один год назад.
— Двадцать один год, говоришь?
Хромой вынимает из кармана пиджака огромный носовой платок, шумно сморкается, отпивает немного ракии из рюмки и морщится.
— Ты почему вдруг заинтересовался?
— Заинтересовался, — я предлагаю ему сигареты. — Если не помнишь, может, сбегаешь за тетрадью?
Христо нагибается над огоньком моей зажигалки, глубоко затягивается и достает из-под стола большой истрепанный портфель (а я еще удивился, когда он вошел, — зачем ему портфель?).
— Тетрадь здесь. Думаешь, я не догадался, о чем ты будешь меня спрашивать?
Поплевав на палец, Хромой аккуратно перелистывает страницы этой чудо-тетради.
— Восемнадцатого сентября, начальство, наверху под Пределом убили твоего отца. Ты знаешь об этом лучше меня, а спрашиваешь.
— Я знаю это, бай Христо, но меня другое интересует.
— Что тебя интересует, начальство?
— Все, что имеет отношение к смерти отца, — слухи, сплетни, разговоры…
— Ты угощать меня пригласил или допрашивать?
Делает вид, что очень рассержен, но не забывает о ракии.
— Какой там допрос, когда столько времени прошло… Может, хоть что-нибудь…
— Спрашивай, не спрашивай, — прерывает он меня, — ничего не помню. Шутка ли — двадцать один год прошел, полжизни.
— А тетрадь?
— А что тетрадь? Это ж не Библия, чтобы про все писать в ней!
— Ну а все-таки…
— Слушай, оставь ты это дело! Тебе люди давно рассказали про все, я ничего не могу добавить. Нехорошо человеку рыться в прошлом!
Молчим долго, пьем, едим, курим, а у меня внутри медленно, но с невероятно разрушительной силой закипает гнев. Опять — в который раз! — наталкиваюсь на проклятую стену молчания, на увертки, за которыми привыкли скрываться многие в Дубравце. И Дяко такой же, и Хромой, и все, кого я ни спрашивал… Корчат из себя полоумных и молчат, будто их веревками связали.
— Прошлое, говоришь?! — вынимаю из кармана заплесневелый патрон и бросаю его на стол. — Только это прошлое шастает до сих пор по Пределу и стреляет из итальянского карабина!
Хромой кладет патрон к себе на ладонь, осматривает его со всех сторон.
— Из итальянского карабина… Ну и что общего имеет этот патрон со смертью Герасима?
— А то, что этот патрон может войти в то же дуло, которое целилось в отца! Разве что в Дубравце есть не один, а два итальянских карабина!
Снова молчим. Я весь дрожу от волнения, брадобрей рассеянно ощупывает патрон, и в тот момент, когда я почти уверен в том, что он сейчас положит патрон на место и прекратит весь разговор, он вдруг говорит:
— Был тут один, принес итальянский карабин из Сербии еще до 9-го Сентября. Он был мобилизован в оккупационный корпус.
— Кто это?
— Его уже нет. В шестьдесят восьмом умер…
Корчмарь приносит тарелки с горячим, тонну хлеба, еще ракию и вино.
— Я тебя спрашиваю, кто это был? Фамилия, имя?
— Лалю Тотев из рода Бежановых.
— И ты говоришь, он умер?
— Умер, шестьдесят четыре ему было. Но это совсем ничего не значит!
Хромой насаживает на вилку огромный кусок мяса, отправляет в рот, жмурится от удовольствия.
— Знаю, что не значит, я не идиот! — и подливаю ему еще вина.
— Не то что идиот, но надо осторожно подходить к этому делу, а то большая беда может выйти от спешки…
— За день или за два перед убийством мой отец был на какой-то свадьбе в Зеленицах. И меня взял с собой туда. Не помнишь, кто это женился?
— Можно проверить.
Он снова стал перелистывать ветхие страницы тетради.
— Так я и знал… Пятнадцатого сентября в Зеленицах была свадьба сына Лалю Тотева. Тоже Лалю, по прозвищу Кожух[9]. Ты его знаешь. Женился он на Димитрине из нашего села. Все ее Димой зовут.
— Кто такая Димитрина?
— Да эта, продавщица в сельпо. Свадьбу тогда, помню, сыграли наскоро, потому что Лалю надо было уезжать куда-то. В то время Лалю был лесничим при твоем отце, но они почему-то поцапались…
Хромой вдруг нагнулся ко мне, испуганно поглядел на меня и прошептал:
— Эй, парень!.. Уж не подумал ли ты что…
— Что я думаю, при мне и останется! Ты скажи лучше, почему свадьба была в Зеленицах, а не в Дубравце?
— Так ведь род Бежановых оттуда. Это уже потом Лалю перешел в дом к Диме, когда Зеленицы выселили из-за водохранилища…
Что-то молнией блеснуло перед глазами, осветило непонятное — и все встало на свои места… Конечно же, Лалю Кожух! Тот самый долговязый детина, который показался тогда на пороге маленькой комнатки… А девушка, которую любил мой отец, — это Дима-продавщица…
Через полчаса от сердца благодарю за все Хромого, щедро расплачиваюсь с корчмарем и выхожу на площадь, так и не прикоснувшись к роскошной еде…
Мне надо, просто необходимо поговорить с Димитриной, но в это время в магазине полно народу, поэтому надо немного подождать. Напротив магазина — маленькое, холодное, как собачья конура, помещение сельской библиотеки. Меня встречает полная щекастая девица, налитая и румяная — видно, с самого рождения много ест вкусной и жирной сельской еды. Она смотрит на меня, выпучив круглые глаза, и не знает, как мне угодить. Если не ошибаюсь, это и есть дочка кмета, о которой давеча шла речь (и у которой в самое неподходящее время свело в животе…). Я, наверное, первый читатель, заглянувший сюда за все зимние месяцы. Хватаю с полки первую попавшуюся книгу и сажусь к окну — чтобы видеть магазин, а девицу прошу не беспокоиться. Она взволнованно смотрит на меня и мечтательно вздыхает. Бедняжка, ее можно понять — она лет пять назад кончила школу, а холостяков в Дубравце мало, да и те гроша ломаного не стоят. «Слова толком сказать не могут, — жалуется библиотекарша, — уставятся на тебя, как перекормленные телята, и говорят гадости или ругаются, кто лучше — ЦСКА или Левский Спартак…»
Из магазина гурьбой вышли пять старушек. Я вскакиваю, девица умоляет взять книжку, чтобы она могла записать ее в формуляр, а то ведь никто не берет! Я благодарю, обещаю прийти как-нибудь в другой раз — и мчусь прочь.
Если парикмахерская Христо Хромого — это читальня и агитпункт, где сельчане-мужчины узнают местные новости и спорят о мировой политике, то магазин Димитрины — это место, куда каждая уважающая себя сельчанка должна хоть раз в день заглянуть. Мужчины бывают здесь редко — купят сигареты, спички — и до следующего раза. Женщины же часами стоят у деревянного прилавка, скрестив руки под передником, и в который раз оглядывают застекленные и открытые полки с пестрыми коробками конфет и локумов, аккуратными стопками тарелок, тканей, ножей, резиновых цервулей[10], суют нос в кадушки с брынзой и мармеладом, ругают мужчин за треклятое пьянство, интересуются, когда поступят новые товары, жалуются на вечные болячки, хвалятся детьми и внуками и не уходят, пока не узнают все сельские сплетни. А Дима точно может сообщить, чей муж засиделся дольше всех в корчме, из-за чего ругаются соседи и родственники, как двигаются дела в общинном совете. Тут обсуждают и критикуют управленцев-чиновников, дают рецепты, как готовить пироги, как содержать животных и выращивать овощи, как лечить всяческие болезни, выясняют моральное и материальное состояние каждого дубравчанина и определяют — кому помочь, а от кого и отвернуться вовсе.
