Иван Щеголихин - Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском)
Как бы то ни было, что бы там ни говорили, а лично для Владимира Ленин оказался первым человеком, пожелавшим узнать, что представляет собой сей молодой беглец из России, что он видел, что пережил, о чем думал. Первым человеком, для которого их нижегородское дело оказалось интересным, важным, а разделение их на студентов и рабочих еще и показательным. Трудно было предположить, что их скромные имена здесь так хорошо известны.
Это — в общем, а в частности — с ним хочется говорить, с ним легко и трудно, он не дает тебе растекаться мыслью по древу, подталкивает твой рассказ, тянет именно ту ниточку, которая для него важна, существенную, значительную, ты о ней и не подозревал прежде, а теперь видишь ее значение вместе с ним и самому себе диву даешься — надо же, на что способен. Ленин спрашивал, впитывал твой ответ и приглядывался, прощупывал, кто ты есть, что собой представляешь как личность. Переосмысление, переоценка происходили тут же под его жадным взглядом, от его дотошных вопросов. Ленин совсем не говорил о себе, и не только из скромности, просто ему не требовалось — о себе, он хотел знать о других, обо всем, что творится в России большой и малой, — знать, знать, знать. «Только знания дают убеждение». Пожалуй, он мог показаться и простаком в своем открытом любопытстве к мелочам, но только на первый взгляд, а на самом деле — стоило Владимиру упомянуть какой-нибудь факт, как он тут же увязывал его с другим, развивал, обобщал, задавал уточняющие вопросы, и в характере их уже заключалось направление ответа и подспудная связь с тем, что он узнал прежде. Сплеталась единая вязь событий, имен, суждений, и все это устремлялось к цели, которую Ленин представлял отлично, а Владимир — нет, не понимал, как не понимает начинающий шахматист, почему гроссмейстер сделал именно такой ход, ни вашим ни нашим, без всякой видимой выгоды.
Он непохож на всю другую эмиграцию своим страстном вниманием ко всему и всем, и к тебе в частности, своим неуемным (они говорят «бешеным») стремлением сделать из кружков партию, а из толпы строй.
Рядом с ним Владимир понял, чего ему не хватало, кого, — организации, организатора.
Не слишком ли быстро он это понял — за одну встречу, за какие-то считанные минуты общения?
Нет, он ждал этого давно, теперь ему кажется, всегда, с той поры, как остался один и появилась потребность поразмышлять. Он ждал приобщения два года, очень важные два года своего перехода от юности к зрелости.
И в его ожиданиях и сомнениях не хватало именно того, кому все эти их эмигрантские разрозненные дела, слова, переживания и страдания оказались бы нужны для соединения, сведения их в острый луч силы, который прочертил бы линию дальнейших действий.
Ведь не просто из чувства коллективизма они сюда собрались, не ради накопления воспоминаний о демонстрациях, приговорах, побегах. Все это количество должно стать качеством, новым шагом к какому-то новому действию в новых условиях. Ибо не пойдешь вспять по своим стопам, не вернешься тут же в Россию, где тоскует по тебе тюрьма, Туруханский край или Якутка. Но и здесь ты долго не проживешь, питаясь одними спорами, байками, арестантскими песнями, каторжным фольклором. Надоест скоро демонстрировать свои бойцовские качества вхолостую, полемический темперамент, ораторские рулады, хотя для многих эти страсти-мордасти так и останутся на всю жизнь царящими — и роковыми…
Версия о Ленине не совпала. Но не совпала и версия о себе — намерения Владимира призвать к порядку возмутителя спокойствия оказались пустыми хлопотами.
После встречи в Сешероне, после знакомства с «Рассказом…» дни наполнились смыслом, появился центр притяжения. Он нужен Ленину такой, как есть. Не бросивший ни одной бомбы и никого не убивший. Ничего не сделавший для революции, почти ничего, если без самоуничижения, но — желающий сделать многое! И посвятить этому не день, не два и не месяц-другой, а всю свою жизнь.
Он нужен Ленину, а Ленин нужен ему — такой, кик есть.
Дома он снова перечитал «Рассказ…», заполняясь ясностью после дерготни сомнений, недоумения и досады. В последнее время его все чаще охватывала раздражительность, он чувствовал, пришла, наверное, пора погружения в психоз эмигрантского бытия. Кажется, еще немного — и поедет он к Форелю в Цюрих лечиться гипнозом, как Аксельрод. Отчаянно искал, к чему стремиться, кого держаться. И потому встреча в Сешероне оказала на него такое молниеносное действие.
На другой же день встретился с агентом и попросил у пего протоколы съезда. Он мог бы их прочесть и раньше, но… не особенно влекло. А теперь вот ухватился, листал нетерпеливо, вырывая куски то здесь, то там, высматривая знакомые имена, натыкаясь на неожиданные оценки. Тут были не только параграфы устава, предложения и резолюции, но и различные толкования марксизма, примеры из российской жизни, схватка позиций и характеров. Очень резкой показалась Владимиру предложенная Аксельродом резолюция по эсерам: «…«социалисты-революционеры» теоретически и практически противодействуют усилиям социал-демократов сплотить рабочих в самостоятельную политическую партию, стараясь, наоборот, удержать их в состоянии политически-бесформенной массы, способной служить лишь орудием либеральной буржуазии, — съезд констатирует, что «социалисты-революционеры;) являются не более, как буржуазно-демократической фракцией, принципиальное отношение к которой со стороны социал-демократии не может быть иное, чем к либеральным представителям буржуазии вообще…»
В протоколе двенадцатого заседания 23 июля поймал знакомое имя в сноске: «Председатель читает следующий сообщение: Из Александровской тюрьмы перед отправкой в Якутскую область бежали Махайский и Миткевич…» Как будто все сговорились убедить Владимира, что Михайский — не миф, а лицо реальное. Бежал из знаменитого централа, теперь в Женеве и, по словам Дана, уже издал свой труд. Где теперь его агент Тайга?..
«Рассказ…», протоколы, беседы с агентом, выяснение с ним некоторых частностей, на которые протоколы лишь намекали, — все это позволило Владимиру представить более или менее полную картину жизни эсдеков за последние два года. Помогли, конечно, и новые знакомства — с Грачом (Николаем Бауманом), с Папашей (Максимом Литвиновым), героями побега из Лукьяновской тюрьмы в Киеве — через крепостную стену, с веревками, лестницами, совсем по Вальтеру Скотту, как в средние века. Были здесь Лепешинские, Землячка, Гусев, Ногин, Фотиева, недавно бежавшая из Вятской ссылки. Но особенное впечатление произвели Бончи — Вера Величкина и ее муж Бонч-Бруевич, дочь священника и дворянский сын. Маленькая хрупкая Вера Михайловна в молодости была дружна с Львом Толстым (еще одна цепочка связи), вместе с ним помогала голодающим в Рязанской губернии, переписывала его рукописи, потом уже вместе с Бончем сопровождала крестьян-духоборов в Канаду, прожили они там почти год. Окончила университет в Цюрихе, врач, знает европейские языки и что такое петербургская тюрьма тоже знает. А сам Бонч — вот уж у кого действительно бешеная предприимчивость — создал склады марксистской литературы для отправки в Россию почти во всех столицах Европы — в Париже, Лондоне, Берлине, в Праге, Вене, Амстердаме, в Будапеште, в Софии, а также в Милане и Неаполе, в Марселе, не говоря уже о Швейцарии — в Женеве, в Цюрихе, в Берне, в Лозанне. Дружили Бончи и с Плехановыми и с Аксельродами, но все это до, до… А на съезде приняли твердо сторону Ленина.
Не было тогда разделения и тем более вражды. Жили дружно, конфликты разрешались мирно, «по-семейному». Все началось со съезда, бурно развилось после пего, и главный виновник тому — Ленин.
До встречи с ним Владимир принимал как данное: в смуте виноват Ленин. Однако же после встречи…
После встречи «как данное» подтвердилось. Только глагол «виноват» оказался неподходящим.
Не будем спешить с глаголом, сказал себе Владимир, представив себя одним из многих непосвященных, посмотрим трезво, в чем причина раскола, можно ли было его избежать, кому или чему он пошел на пользу, а кому или чему во вред. Подумаем не спеша, прочувствуем, ибо верно было сказано Фейербахом: думать — значит связно читать евангелие чувств.
О пользе для непосредственных участников событий по может быть и речи, все издерганы, измотаны, больны.
Но ведь сами участники — далеко еще не вся Россия, ни передовая, ни косная. А ведь ей, России, раскол известен, и чем дальше, тем больше даются всему оценки, обретают стороны приверженцев и противников, ищут пользу и ищут вред.
Свою выгоду найдет в расколе, к примеру, Зубатов, бывший «свободолюбец», департамент полиции, самодержавие как таковое.
Ну а другая сторона, такие, к примеру, как он, Владимир Один-Из-Многих, прибывший сюда в разгар схватки, когда меки бренчат, а беки молчат, может ли он извлечь в расколе для себя пользу? Теперь ему кажется, окунувшись в эмиграцию, наблюдая, слушая, размышляя, он подсознательно взрастил в себе потребность отделения овец от козлищ. «Так жить нельзя, — думал он, — раскол необходим», — но сама мысль такая выглядела кощунственной, контрреволюционной: зачем же раскол перед лицом самодержавия?
