Петер Хандке - Короткое письмо к долгому прощанию
— Вам часто снятся сны? — спросила Юдит.
— Нам почти ничего не снится, — ответил Джон Форд. — А если что и пригрезится, мы забываем об этом. Мы говорим обо всём без утайки, поэтому для снов не остаётся места.
— Расскажите о себе, — попросила Юдит.
— Всякий раз, когда мне предлагали рассказать о себе, мне казалось, что время ещё не приспело, — ответил Джон Форд. — Казалось, все переживания ещё не настолько далеко ушли в прошлое. Вот почему мне больше по душе говорить о том, что пережили другие, до меня. Я и фильмы больше любил снимать о том, что было до меня. У меня почти нет тяги к собственным переживаниям; зато снедает тоска по вещам, которые мне никогда не удавалось сделать, и по местам, где я так и не побывал. И детстве меня раз избили ребята с улицы, где жили итальянцы, — это при том, что и я, и они, все мы были католиками. Одни из них, толстяк, действовал особенно подло: он плевался и бил меня только ногами, чтобы рук не замарать. А через час я увидел его снова: одни, он шёл по улице, загребая пыль ступнями, такой толстый, неуклюжий, увалень просто, и вдруг он сразу показался мне невыносимо жалким, захотелось подружиться с ним, утешить его. И потом мы действительно стали закадычными друзьями. — Он задумался и немного погодя добавил: — Тогда я ещё в коротких штанишках бегал.
Он посмотрел вниз, в долину, где последние лучи меркнущего солнца нежно просвечивали сквозь листву апельсинов.
— Когда вижу, как колышутся эти листья и солнце просвечивает сквозь них, у меня такое чувство, будто они колышутся целую вечность, — сказал он. — Это и на самом деле ощущение вечности: оно заставляет начисто забыть, что существует история. У вас бы это назвали средневековым чувством, состоянием, когда всё вокруг воспринимается только через природу.
— Но апельсиновые деревья ведь специально выращены, какая же это природа? — возразила Юдит.
— Когда солнце просвечивает сквозь них и играет в листьях, я забываю об этом, — сказал Джон Форд. — Я забываю и о себе самом тоже, о своём существовании. Мне хочется только, чтобы ничто больше не менялось, чтобы эти листья шевелились по-прежнему и чтобы никто не срывал апельсинов, чтобы вообще всё вокруг оставалось как есть.
— А ещё вам хочется, наверно, чтобы и люди жили точно так же, как они жили всегда, испокон веку? — спросила Юдит.
Джон Форд глянул на неё мрачно.
— Да, — подтвердил он, — нам этого хочется. Лет эдак сто назад кое-кто ещё заботился о прогрессе, но то были люди, обладавшие достаточной властью, чтобы внедрять его. От рождества Христова и вплоть до недавних пор все панацеи исходили только от власть имущих: от князей, от фабрикантов — от благодетелей. А сейчас среди класть имущих спасители человечества перевелись, разве что некоторые строят из себя благодетелей — изредка, по мелочам. И только бедные, неимущие, бесправные стараются изобрести что-то новое. Те, кто в состоянии что-то изменить, давно уже не помышляют об изменениях, вот почему всё остаётся по-старому.
— И вы хотите, чтоб всё оставалось по-старому? — спросила Юдит.
— Я не хочу, — сказал Джон Форд. — Я просто рассказал, о чём думаю, когда смотрю на листья.
Опираясь на палку, на террасу вышла экономка, индианка, и накинула ему на колени плед.
— Она играла у меня в нескольких фильмах, — сказал Джон Форд. — Хотела стать настоящей актрисой, но говорить не умеет, немая. Стала танцевать на канате. Однажды сорвалась, ну, а потом ко мне вернулась. Ей правилось ходить по канату, — продолжал он. — Ей казалось, что на канате она вот-вот заговорит. Она и сейчас ноги переставляет, точно по канату идёт. Есть ведь такие положения тела, когда вдруг чувствуешь себя самим собой, — сказал Джон Форд. — Ба! — думаешь, так вот он я какой! Жаль только, что по большей части они удаются, когда ты один. Спешишь проделать то же самое на людях — ан нет, не выходит, получается снова поза. Вот ведь какая незадача. Смешно. Ведь никто не хочет, чтобы его застали врасплох во всей наготе его свойств; куда соблазнительней, когда тебя видят в серьёзной задумчивости. Иной раз ненароком скажешь о себе правду — и сам испугаешься собственной храбрости. При этом испытываешь такое счастье, что кажется, одному и не выдержать, хочешь немедленно ещё раз сказать правду — ну и тут, конечно, соврёшь. Я вот до сих пор вру, — признался Джон Форд. — Вот, казалось бы, только что, совсем недавно я ещё знал, чего хочу, и вдруг это чувство куда-то делось. Я только тогда счастлив, когда точно знаю, чего хочу. Тогда я даже зубов во рту не чувствую — столько счастья.
Он повёл нас к себе в комнату и кивнул на пачку сценариев, которые ему всё ещё присылали.
— Тут есть замечательные истории, ясные, простые. Такие всегда нужны.
Его жена стояла в дверях позади нас. Он обернулся к ней, она улыбнулась. Экономка принесла ему кофе в эмалированной кружке, он выпил, запрокинув голову. Белые кустики волос топорщились из ушей, другой рукой он упирался в бок. Его жена подошла поближе и указала на фотографии на стене: на одной — Джон Форд во время съёмок фильма, в своём переносном режиссёрском кресле, лицо закрыто маской от пчёл, рядом, стоя и сидя, ещё какие-то люди, тоже в масках; и ногах у него пристроился пёс с обвислыми ушами. Другая фотография сделана по случаю окончания работы над фильмом: Форд, стоя на одном колене, держит штатив, актёры окружили его, почтительно склонив к нему головы, один положил руку на камеру, точно гладя её.
— В тот день кончили съёмки «Железного коня», — пояснил Джон Форд. — Там играла одна молоденькая актриса, она беспрерывно плакала. Только перестанет плакать, только начнём ей слезы утирать — она сразу снова вспоминает о своём горе и опять плачет.
Он посмотрел за окно, мы проследили направление его взгляда. Там был холм, весь поросший травами и цветущим кустарником. Белая тропинка серпантином обвивала его, поднимаясь к вершине.
— В Америке нет тропинок, один только улицы, — сказал Джон Форд. — Эту я сам проложил: люблю гулять на свежем воздухе.
Над его кроватью, покрытой большим пледом, висела картина с изображением Матери Бернини, первой американской святой, фильм о которой он собирался когда-нибудь снять.
Его жена взяла аккордеон, стоявший тут же, в комнате, и сыграла «Зелёные рукава». Индианка внесла на подносе ломти прожаренного кукурузного хлеба, масло на них разошлось. Мы ели и смотрели в окно.
— Что-то мы засиделись, так и мохом недолго зарасти, — сказал вдруг Джон Форд. — Давайте-ка проветримся немножко.
Он предложил Юдит руку, и мы пошли с ним на холм. Под ногами был мягкий слой белой пыли. Уже падали первые капли дождя, на месте их падения пыль свёртывалась маленькими тёмными шариками. Джон Форд рассказывал; когда один из нас отставал, он замолкал, дожидаясь, пока его не нагонят, — не хотел говорить сверху вниз. Он рассказывал о своих фильмах, то и дело повторяя, что все истории в них подлинные.
— Там ничего не придумано, — сказал он. — Всё так и было на самом деле.
На вершине холма мы сели в траву и долго смотрели вниз, на долину. Длинной кухонной спичкой он зажёг себе сигару.
— Люблю хорошую компанию, — сказал Джон Форд. — И ещё люблю уходить из гостей самым последним, чтобы никто из оставшихся меня не обсуждал и чтобы помешать другим обсуждать ушедших. Точно так же я и фильмы снимал.
Над холмами на той стороне полыхнула молния. Вокруг нас высокая трава, ветер разгонял её светлыми и томными полосами. Листья на деревьях перевернулись и дрожали безвольно, как пожухлые. Ветер ненадолго стих. Потом у нас за спиной зашелестел куст — отдельно от остальных, неподвижных. Вскоре шорох смолк, зато в следующую секунду внизу, возле дома, встрепенулась и снова поникла одинокая древесная крона. Потом всё снова улеглось и замерло в неподвижности. Долгое, томительное затишье… И вдруг, внезапно, трава у наших ног полегла. В мгновение ока вокруг потемнело, небо опустилось ниже, прижимая предметы к земле, воздух стал тяжёлым. Жирный жёлтый паук, только что сидевший перед нами на листве, раздулся и лопнул, Джон Форд вытер пальцы о траву и повернул кольцо с печаткой, словно наколдовывая что-то. Я почувствовал на руке лёгкое, щекочущее прикосновение, посмотрел — это была бабочка, она только что сложила крылья. В тот же миг Юдит опустила ресницы. Оба движения ускользнули от меня, я опоздал на один вздох. Было слышно, как внизу, в долине, капли дождя барабанят по листве апельсинов.
— На прошлой неделе мы ночью ехали через пустыню, — сказал Джон Форд. — Это там, в Аризоне. Выпала такая роса, что пришлось включить «дворники».
«Down in Arizona» — при этих словах я начал вспоминать. Джон Форд сидел рядом, погружённый в себя, глаза почти закрыты. Ожидая новой истории, мы подались вперёд, и тут я поймал себя на мысли, что точно такое же движение проделал кто-то в одном из его фильмов: не сходя с места, он, вытянув длинную шею, склонился над умирающим, пытаясь понять, жив ли тот ещё.
