Василий Афонин - Вечера
Так и кирпич появился. В августе завезли, а к октябрю мне гараж необходим — осень, дожди, куда машины ставить. Я нанял шабашников, все одно они по городу слоняются, работы денежные вынюхивают. Нанял, установил сроки: к концу сентября гараж чтоб был готов. Переплатил им, конечно, зато выгадал по времени. А деньги эти, переплаченные, на другом отыграл. Контору построили таким же образом. Ограду провели. Светильники…
— Позвольте, Михаил Михайлович, — перебиваю, — но ведь это… ненормально получается, а? То есть я хотел сказать, что ежели так работать, то… Неужто и другие организации…
— Хе, ненормально! — Балдохин сдвигает на затылок шляпу. Для тебя — ненормально, а для нас, хозяйственников, давным-давно стало нормой. Годами так работаем, десятилетиями. Он мне, а я ему. А иначе — как? Об этом всюду знают — в трестах, главках, министерствах. Если бы я варился сам по себе, то за мно-огие годы не расхлебался бы, сидел бы на пустыре в дощатой будке. Ждал, когда это мне трактор по разнарядке дадут. Нет уж…
Зимой я еще раз побывал на базе Вторсырье. Балдохин сидел в кабинете, за столом, спиной к окну. Зашел он взять нужную бумагу, сел, задумался. В бессменном поношенном полушубке своем, полушубок расстегнут, воротник поднят. Без шапки, спутанные волосы на лоб. Смотрит перед собой в стол, молчит. По обе стороны от него на стенах различные знаки высокого труда — дипломы, свидетельства, вымпелы, почетные грамоты, поздравительные телеграммы всевозможных инстанций.
Наблюдая за Балдохиным, думаю, что, вероятно, этому человеку тесно в рамках вторичного сырья, хотя для меня уже давно было ясно, что как хозяйственник он ходит по краю.
— Устали, Михаил Михайлович? — спрашиваю. Мы почти ровесники с ним, но, разговаривая с Балдохиным, я всегда ощущаю разницу в возрасте этак лет в пятнадцать. Обращаюсь к нему на «вы», обращаюсь с почтительностью. Почему — объяснить не могу. По моему убеждению, в подобных людях таится страшная взрывная сила. Не она ли настраивает нас на подобное обращение…
Да, думаю, тесновато такому здесь. Необходимо что-то другое, крупное. Трест. Синдикат с множеством ответвлений.
— Нет, — отрицательно качает головой Балдохин, — никаких трестов. Устал. Сверх всякой меры. Восьмой год без отпуска. И не первое предприятие на веку своем рабочем вытягиваю из грязи в князи. А работаю с тринадцати лет. Без отца жили. Брата поддерживал, помог образование получить. Мать до последнего дня была на моих руках. Сам-то заочно техникум народного хозяйства одолел, вот и все ученье. Устал. Предлагали недавно перейти в одну контору, замом. На «Волге» кататься. Отклонил.
А вот отдохнуть бы пора. Давали в прошлом году путевку бесплатную в путешествие на пароходе, с заходом в разные страны, отказался. А надо бы согласиться. Поехать, посмотреть. А то так и жизнь вся пройдет в хлопотах…
Тогда же возил он меня смотреть магазин «Силуэт», открытый на одной из улиц города. Построенный со вкусом, как и контора, напоминая видом терем, отделенный от проезжей части елочками, «Силуэт» украшал улицу. Магазин работал, принимал макулатуру, выдавая взамен товары: книжки, что не купишь в книжных магазинах, шампунь импортный, другую парфюмерию…
— Первый в городе, — кивнул Балдохин. — Намечено построить ряд подобных магазинов. Скоро пустим по улицам специальные вагоны, они будут служить передвижными приемными пунктами. Развернем пропаганду плакатами, рекламой, объявлениями. И народ пойдет к нам. Дело сделано — заложена основа, создан коллектив. Будем продолжать работу…
Месяца через два Балдохина сняли. Дней около двадцати ходил он понурый, редко с кем разговаривая, спрашивая одно и одно: «За что? Почему? Не понимаю. Разве для себя старался? Для государства. На пустыре… На бурьяне воздвиг… За что?»
Потом — смотрю, подъезжает к дому на машине опять, но не на «Москвиче», на другой совсем. Закрыл дверцу, руку протягивает. Повеселевший, прежний Михаил Михайлович Балдохин, как в лучшие часы жизни. Костюм на нем клетчатый, галстук. Причесан.
— Как поживаете? — спросил я, видя явную перемену.
— Живу. Работу вот подыскали. Первый день сегодня…
— И где же вы теперь?
— На тарной базе. Директором. Бывшего отстранили.
— Ну как там, на тарной, дела?
— На тарной? Развал. Полнейший развал. Подымать буду.
И пошел, прихрамывая, к подъезду.
Подъезжая под Раздоры
Неделя прошла в заботах, дни стояли облачные, душные, как перед грозой, Григорьев уставал от встреч-разговоров по учреждениям, куда приходил, будучи командированным, больше уставал от сутолоки огромного города, машин, запаха перегоревшего бензина, и в пятницу, возвращаясь под вечер в гостиницу, чувствуя на спине и под мышками мокрую рубашку, он думал только об одном: скорее добраться, скинуть одежду, помыться и лечь.
Окно номера выходило в гостиничный двор, где росли высокие старые деревья, уличный шум почти не беспокоил — это было отрадой, окно было открыто постоянно, но свежести, даже среди ночи, ничуть не ощущалось, все ждали грозу с ливнем, после которой меняется погода, но гроза и ливень никак не могли собраться.
Повернув в дверях ключ, Григорьев поставил к стене портфель, стянул рубашку, разделся, шагнул в ванную комнату и долго и с удовольствием мылся: сначала просто лежал в теплой воде, откинувшись затылком на край ванны; спустив воду, на коленях, согнувшись, намылив дважды, промыл под краном голову, намылился весь, растерся длинной удобной мочалкой и встал под горячий сильный душ, подставляя под струи спину, грудь, ухая и улыбаясь.
Босой, в одних трусах, с полотенцем на плечах, не расчесав волос, Григорьев прошел к столу, сел в мягкое кресло, налил из сифона полный стакан газированной воды и, глядя в окно, стал пить маленькими глотками, щурясь и морща нос от газа, поднимавшегося пузырьками со дна и стенок стакана.
Закончилась неделя, пятница была, вечер, второй жилец по номеру уехал утром, днем никого не подселили и, судя по всему, не должны были подселить до понедельника. Лежа поверх одеяла на кровати, просматривая, уже при свете настольной лампы, купленные утром газеты, отвлекаясь от газет, Григорьев думал, что все это хорошо — побыть вот так одному, но впереди подходило два выходных дня, надо было как-то занять их, чтобы не томиться и не скучать, и Григорьев стал размышлять — как занять.
Можно было пойти в театр или на концерт, так поступало большинство приезжих, но театралом особым он не был, хотя, случалось, ходил в театры, да и билетом заранее не запасся, а стоять за версту от театра, спрашивая, нет ли лишнего билета, показалось неудобным. Столичные музеи знакомы были Григорьеву по прошлым наездам, приятелей здесь он не завел. Оставались еще магазины и просьбы жены купить то и это для семьи — список необходимых покупок, составленный женой, лежал в портфеле, — но хождение по магазинам для Григорьева было куда тяжелее, чем духота и толчея на улицах и в троллейбусах, он всегда оставлял магазины на предпоследний день, покупал, что попадалось на глаза, обычно же говорил, что обошел множество магазинов, но нужного не видел.
Были у Григорьева в Москве старые добрые знакомые, приезжая, он обязательно звонил им, но ненадоедливо, привозил гостинцы со своей стороны, приглашался в гости. Иногда, по погоде, будь то лето, как теперь, или осень, они выезжали за город на день — субботу, воскресенье, и не на дачу — дачи не было, а просто за город: в лес, на речку. Григорьев подумал, что, конечно, самое лучшее сейчас — связаться с ними, уговорить, а может, они и сами собираются, поехать куда-нибудь, в сторону Загорска скажем, сойти, где не так людно, побродить по перелескам, полежать в траве, подышать.
Не подымаясь с кровати, Григорьев потянулся к телефону, набрал нужный номер, подождал, подошла хозяйка, узнала по голосу, поздоровалась, они поговорили, и разговор их, как всегда, был дружеским.
Нет, сказала она, за город не думаем. Муж сразу после работы уехал навестить стариков, вернется в воскресенье к ночи, а ее одолели хозяйственные заботы, стирки одной накопилось ворох.
— Да ведь ты можешь поехать и один, — говорила Григорьеву знакомая. — Места помнишь? Ну и прекрасно. А если самому неохота, можно с кем-нибудь, на пару. С кем? Запиши давай телефон. Записывай, не стесняйся. Это моя давняя знакомая, работаем в одном институте, в разных отделах, правда. Почему неудобно? Ты же не собираешься делать ей предложение, прости господи. Или еще чего-то там. Сошлешься на меня. Да я наперед сама позвоню, объясню ситуацию. Одинокая женщина, молодая, тридцати пяти, кажется, нет еще. Блондинка, довольно миловидная. Между прочим, кандидат наук. У нас почти все кандидаты. Возглавляет лабораторию. В меру умна, в меру грамотна — поговорите о чем-нибудь. Зовут Светлана. Светик — так она привыкла. Их там компания целая отстоялась, человек тридцать. Нет, не из института, сборная. Она не любит со своими — на работе надоели друг другу. Которое лето уже ездят на одно и то же место, играют в волейбол. Недалеко, куда-то по Белорусской дороге, час езды. Мы с мужем не были ни разу, но знаем по рассказам. Соглашайся. Может быть, — знакомая рассмеялась, — понравится — мало ли чего…
