Иван Щеголихин - Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском)
Владимир рассмеялся, тут же спохватился, помня про линию, сказал с укором:
— Вон какие у них отношения.
Естественно, если он всей социал-демократии не дает покоя, живя врозь, то каково его домочадцам?
— Да, именно такие у них отношения, — невозмутимо подтвердил агент. — Можно шутить, подтрунивать. Это ужасно, вы не находите?
— Н-нет, собственно говоря, наоборот, — пробормотал Владимир. Все-таки сатана агент, палец в рот ему не клади. «Если я соглашаюсь с ним по каким-то частностям, это совсем не значит, что я намерен сдать свои принципиальные позиции», — настропалялся Владимир.
Ездили трамваем, шли пешком. Больше молчали. Заполнился эпизод: через трамвайные рельсы переезжал молодок человек на велосипеде с пузатым баулом впереди рули. Здесь удивительно много велосипедистов, и, казалось бы, пора им знать, как надо переезжать рельсы, — под прямым углом. Этот же правил по косой, колесо попало в колею, баул свалился, затарахтев, молодой человек по-козлиному дернулся и выровнял руль. Поднял баул, стал пристраивать его на прежнее место. Агент даже приостановился, наблюдая за ним, потом вдруг сказал с досадой:
— Ч-черт побери! — Лицо его стало сумрачным.
Владимир оглянулся па велосипедиста — тот уже покатил дальше, — посмотрел на агента: стоило ли расстраиваться из-за пустяка?
— О съезде Заграничной лиги русских социал-демократов вы, вероятно, слышали? — заговорил агент после молчания.
— Слышал. Но без подробностей. Для меня все здешние события — дрязги, и ничего больше.
— Разберетесь, — успокоил агент. — При желании.
Последовало желание:
— Это когда Плеханов вызвал Мартова на дуэль? Я. кстати, так и не понял, за что.
— Был и такой забавный эпизод среди многих прочих. Мартушка пребывал в истерике, Плеханов ему заметил: Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, после чего Мартушка немедля понес по кочкам самого Плеханова. Жорж впервые за всю драчку утратил свой несокрушимый юмор и заговорил о дуэли. Помирились, милые бранятся — только тешатся. Хуже всех было Ленину. Перед самым съездом он разбился, ехал вот так же на велосипеде и угодил в колею. Мы настаивали отложить съезд — Ленин болен, но мартовцы в крик: пусть лечится, мы и без него проведем. Ленин пришел, голова перевязана, глаз, а те ликуют: Ленин побит не только политически, но и физически, как видите. Вид у него был крайне больной. — Агент прищурился, глядя вдаль, лицо его стало злым. — Выдержка у него колоссальная, но он не выносит мелкого скандала, визга, драчки, теряется, как ребенок. На сборища Лиги шел, как на Голгофу, но шел, с повязкой…
Рону пересекли по мосту для пешеходов. Владимир засмотрелся на воду. Своенравная река. Оборотень. Если в других местах реки как реки, слагаются из ручейков, ручьев, речушек и бегут к морю, к озеру, то Рона, наоборoт, вытекает из Лемана — начинает с конца и бежит вспять.
А за Роной живет Ленин, и характер у него чем-то похож на эту реку. «Прежде чем объединяться, нам надо размежеваться». А ведь Волга, река его родины, течет в море… Впрочем, и Рона начинается где-то в горах.
«Главное, не надо мудрить, надо сказать прямо — я обвиняю. Обвиняю не потому, что меня некая муха укусила или что вы мне неприятны лично, я вас не знаю и потому свободен от предвзятости. Я не член партии, по имел возможность пристально, заинтересованно наблюдать за положением дел в русской социал-демократии. В вашу кашу я не попал, и потому голос мой беспристрастен и объективен, прошу вас прислушаться и сделать вывод».
В Сешероне одинаковые домики, садики. Меньше, чем в городе, толкотни и шума.
Вышли на улицу Фуане, и вскоре агент сказал:
— Здесь.
Высокий, узкий с торцов домик под номером 10. И хотя в нем два этажа, но кажется он игрушечным, утлым, не похож на российские дома с размашистыми шатровыми крышами, с карнизами и петухами, с массивными воротами. Какой-то обуженный домик, узкие оконца с двумя створками ставен, все плоско, стесано, безлико. Слишком сдержанное строение.
Встретила их пожилая женщина довольно приветливо: «Проходите-проходите», как будто даже обрадовалась тому, что хоть кто-то пришел наконец в их забытый домик на окраине, выражаясь по-российски, на выселках.
Внутри домик был просторнее, чем казался снаружи (в России — наоборот), большая кухня с каменным полом служила, видимо, и столовой и гостиной, здесь можно было собрать застолье порядочное.
— Сейчас позову, — сказала Елизавета Васильевна. — Минуточку, — И пошла наверх по опрятной крашеной лестнице.
— Все сокрушается, — вполголоса проговорил агент, — как это они могли поссориться с Юлием Осиповичем, прежде он с утра до ночи пропадал здесь, анекдоты рассказывал, а теперь… Собирается пойти к нему, пристыдить: ай-яй-яй, Юлий Осипович, что же вы забыли про нас, каким я вас пирогом угощала…
По лестнице, живо перебирая ногами, спустился рыжеватый лысый мужчина в косоворотке, крепкий, скуластый, с длинными усами, узкоглазый, видимо работник, поздоровался еще со ступенек па ходу, сойдя вниз, протянул руку Владимиру:
— Ленин.
Первое мгновенное впечатление — они уже где-то виделись, там, в России, и не один раз. Удивительно знакомый облик, таких много на Волге; но первое впечатление тут же сменилось из-за глаз — очень темных и страшно внимательных, острый взгляд сразу вытеснял обыденность, простоватость; и дальше весь его облик от жеста к жесту стремительно менялся, усложняясь и усложняясь, Владимир просто диву дался: как это он, почему, с какой стати принял его за работника?
Хорошее рукопожатие, не мимоходом, а крепкое, обозначенное. Иной сунет пальцы тебе, будто счетные палочки — придержи, гость, чтобы они не рассыпались, — и не знаешь, как с ними быть. Он же не просто подал руку, а — взял твою.
— Прошу. — Легкая картавость, короткий жест в сторону лестницы — чуть склонил голову, чуть приподнял руку, но не кивнул и не махнул, а, склонив голову, так и остался на некоторое мгновение, вскинул руку и придержал ее, движения быстрые, но без суеты и ничего лишнего.
Поднялись по ступенькам наверх. Три узких двери — видимо, здесь три комнаты.
— У меня почта, — сказал агент, приподнимая перед собой портфель.
— Надюша! — позвал Ленин, затем приоткрыл ближнюю дверь и уже одному Владимиру повторил свое характерное «прошу».
Небольшая комната, узкая койка, заправленная пледом, с одной подушкой, возле койки стул, па нем свеча в бутылке, второй стул возле письменного стола с книгами, брошюрами, бумагой, свисают разнополосые ленты газетных вырезок, а посредине в бумажном кратере — тяжелая квадратная чернильница.
Ленин переставил бутылку со свечой па подоконник, подул на стул, как-то по-детски дунул, оттопырив губы, подал стул Владимиру, себе подвинул от стола и сел в двух шагах.
Сел — и смотрит молча. И в глазах такое внимание, интерес, можно подумать, агент неправильно его информировал и потому Ленин ждет бог знает какой важной новости. Принимает не за того — вот какое ощущение возникло у Владимира.
Посмотрел-посмотрел — и сразу:
— А где сейчас ваши товарищи: Заломов, Самылин, Моисеев, Лубоцкий?
— В ссылке. Сергей Моисеев в деревне Кульчек Минусинского уезда. — Он сделал паузу, давая возможность Ленину подхватить, сказать: «Знаю, знаю, бывал в этих местах, как же», но Ленин не подхватил, внимал молча, чуть клоня голову.
Надо же — Ленин помнит их имена, до этого ли ему? Владимир рассказал, где сейчас другие товарищи, прикидывая, как бы это так себя подать, неожиданно: «А последний перед вами собственной персоной» или «ваш покорный слуга», но, глянув в его темные глубокие глаза — взгляд Ленина будто отсек лишнее из всего наготовленного, — он сказал только:
— А Лубоцкий — это я.
— Очень хорошо, очень хорошо! — Глаза Ленина заблестели искренней радостью, дополняя его в общем-то светские обязательные слова. — Трудно выбирались? — Спросил участливо, и от его такого топа Владимир неожиданно для себя ответил:
— Да нет, не особенно, легко, пожалуй.
— Гм-гм, не часто услышишь такой ответ. — Ленин улыбнулся, гость ему нравился, и он этого не скрывал.
Однако гостю пора бы вспомнить о своей позиции.
— Легко потому, что я видел цель, стремился ее достичь и как будто достиг. Но здесь-то и начались трудности. — Владимир перевел дух, пожалуй, можно и начинать. — Когда я узнал, что тут творится… — Он на мгновение замешкался, ища слова приблизительные, прямое обвинение Ленина пока что никак не вязалось с ситуацией, хоть тресни — не выговоришь, собеседник ждет от тебя чего-то совершенно другого, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы Ленин вставил:
— Творится, творится, большевики — чернь, это вы уже слышали? — Блеск его глаз потух, взгляд стал сумрачным, будто утихшая было боль снова всколыхнулась, но он пытается ее погасить. Еще один облик — человека ранимого. — Пожалуйста, подробнее о товарищах, меня интересует Заломов, вы его хорошо знаете? — И снова — голова чуть набок, впитывает.
