Петр Замойский - Повести
Альты вместе с дискантами взвились, захлебываясь:
И в чело его цалует,
Светел сердцем и лицом,
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
Снова повторяют, и сам Стогов уже встал, притопывает, качаясь:
И прощенье торжествует,
Как победу над враго–о-ом!
Стогов очень доволен. Хлопает в ладоши. Хор тоже доволен. Певчие знают, что сегодня они напьются вдосталь, а ребятишки и девчонки в хоре получат по гривеннику, а кто и пятиалтынный.
— Веселую! — не дожидаясь, когда учитель подойдет к нему, крикнул Стогов. — Народную! — и посмотрел на батюшку.
Тот тоже улыбался. Улыбались и матушка, и полюбовница Стогова.
Учитель ударил камертоном, приложил его к уху.
— До–ля–соль…
И два тенора высоко завели:
Па–а-ахал мужик при до–орог–е,
Па–ахал мужик при доро–оге,
Хор, будто рухнул с потолка:
Эй, тпру, эй, ну, при дороге,
Эй, тпру, эй, ну, при дороге–е.
Опять тенора:
Да повесил торбу на березу,
Он повесил торбу на березу.
Громче и яснее хор:
Эй, тпру, эй, ну, на березу.
Эй, тпру, эй, ну, на березу.
Голос крестного моего:
Была торба не простая —
Была торба не простая —
Хор, особенно бас Апостола:
Эй, тпру, эй, ну, не простая,
Эй, тпру, эй, ну, с пирогами.
Дальше весело рассказывалось, что торбу украли девки, как мужик погнался за ними, упал, а девки пироги съели и торбу надели ему на голову.
Стогов, управляющий, священник, церковный староста, а с ними и народ — улыбались. Пели еще про комара, который мужику ногу отдавил. Этого комара собралась казнить вся деревня. Топором рубили комару голову, комар молил о пощаде, но его все‑таки казнили.
На этом закончилось пение. Певчие один за другим вышли. Они теперь пойдут к Апостолу, там будут пить. Мы стали на прежние места.
— Ну–с, будем слушать декламацию, Андрей Александрович? — спросил Стогов.
— Да, Евграф Иванович.
Стогов обернулся к нам.
— Кто знает басню «Кот и повар»?
Мы молчали. Учитель вызвал Семку Недолина, первого в школе забияку, озорника.
— Читай, Недолив.
Семка хотел читать, не отходя от нас, но учитель позвал его к столу. И вот скуластое лицо Семки видно Стогову и народу. Начал он тихо, затем, осмелев, принялся громче, а под конец и совсем раскричался:
«Ахти, какой позор!
Кот Васька плут, кот Васька вор!
Он порча, он чума, он язва здешних мест!»
А Васька слушает да ест.
Стогов, видимо, любил эту басню. Он даже палец поднял, когда Семка окончил чтение. И громко произнес, обращаясь к народу:
— Так и в жизни. А надо бы просто взять прут и выпороть кота. Еще кто Крылова знает?
Учитель вызвал двух: Устюшку и сына дьякона Кольку. Я догадался, что все было заранее подготовлено.
«Начала Устюшка. Как похожа она на свою хвалюшку мать! Видно, тоже такая будет. Голос у нее писклявый. Прочитав начало, где был «готов и стол, и дом», Устюшка замолкла. Тут ее сменил Колька. Он говорил веско, будто вместо отца панихиду служил:
Все прошло. С зимой холодной
Нужда, голод настает:
Стрекоза уж не поет,
И кому же в ум пойдет
На желудок петь голодный.
Злой тоской удручена,
К муравью ползет она.
Колька взглянул на Устюшку. А та, вдруг изменив голос, будто и впрямь теперь стрекоза:
«Не оста–авь меня, кум ми–илый,
Да–ай ты мне собраться с силой».
И просит прокормить ее и обогреть до весны. Но Колька, отвернувшись, сурово спрашивает, пожав плечами:
«Кумушка, мне странно это,
Да работала ль ты в лето?»
Устюшка ластится к Кольке, и улыбка у нее на продолговатом лице:
«До того ль, голубчик, было!
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час,
Так что го–олову вскружило».
Колька перебил, руками развел:
«Ах, та–ак… ты…»
А Устя живо подхватила:
«Я без души лето целое все пела».
— Ты все пела? — усмехнулся дьяконов сын. — Это дело!
И указал на дверь:
«Так поди же, попляши!»
Стогов снова похлопал в ладоши, снова крикнул.
— Так и в жизни. Кто поет, кто работает. Всему — время.
Читали еще «Квартет», «Волк на псарне», «Ворона и лисица». Вдвоем читали «Демьянову уху». Почти после каждой басни Стогов повторял: «Так и в жизни».
— Ну–с, дети, а кто из вас знает стихи великого Пушкина?
— Знаем, — ответили мы.
У меня даже сердце зашлось. Я все еще не решил — читать мне или нет?
— Кто знает «Сказку о рыбаке и рыбке»? — спросил Стогов. — Помните жадную старуху и ее мужа, дурака, простофилю? Старухе мало было корыта, мало хорошей избы, мало хором. Захотела старуха царицей быть и захотела золотую рыбку служанкой у себя иметь. Погубила старуху жадность. Опять осталась с разбитым корытом.
И он сам очень хорошо продекламировал конец сказки:
Долго у моря ждал он ответа.
Не дождался, к старухе воротился.
Глядь: опять перед ним землянка,
На пороге сидит его старуха,
А перед нею разбитое корыто.
Читать Пушкина вызвалась Настя. Она подняла руку.
— Ну‑ка–с, ну‑ка–с, девочка, что ты знаешь?
— «Утопленника», — ответила Настя.
— О–о!.. — воскликнул Стогов. — Читай!
Настя, чуть запинаясь, начала:
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя! Тятя! наши сети
Притащили мертвеца».
Потом читала она уже без запинки, но и не повышая голоса. В том месте, где говорится, как в «распухнувшее тело раки черные впились», Стогов так крякнул, будто раки впились в него самого.
И когда Настя кончила, Стогов, совсем уж ни к чему, произнес:
— Вот и в жизни… раки черные впились.
Я глянул в окна. Рассвет. Завтра выгонять стадо. Пора бы мне спать.
— Кто еще знает Пушкина?
— Я! — отозвался сын управляющего и посмотрел на своего отца.
— Пожалуйста, — расплылся Стогов в улыбке. — Пожалуйста, Юрий Федорович! — назвал он его по отчеству. — Что вы будете читать?
— Начало второй главы «Евгения Онегина».
— О–о, это великоле–епно–о!.. — растрогался попечитель.
Сын управляющего провел по волосам рукой и, преодолевая робость, начал, высоко подняв голову:
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок:
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мелькали селы здесь и там,
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный запущенный сад,
Приют задумчивых Дриад.
— Изу–уми–ителыю! — взревел Стогов. — Грандио–озно!
Подбежал к сыну управляющего, обнял его, поцеловал в лоб. Тучный, огромный, вернулся к столу и, обращаясь к батюшке, к управляющему и к народу, воскликнул:
— «Приют задумчивых Дри–а-ад»! Велик наш Пушкин в каждом слове… «И сени расширял густые огромный, запущенный сад». Это чу–увствовать надо. Кто еще знает Пушкина? Кто еще прочитает его возвышенные творения?
Словно бес меня толкнул. Я поднял руку.
— Ага! — воскликнул Стогов. — Ну‑ка–с, ну‑ка–с, батенька! Продолжите блестящую картину нашей родины.
Я вышел к столу. Мелькнуло, что всего стихотворения не прочитать: велико. Надо со второй половины, которую очень хорошо знаю. Обернулся к народу. Едва раскрыл рот, как Стогов снова — в который уже раз — воскликнул:
— «Приют за–адумчивых Дриа–ад»! Читай!
Подняв руку, в тон сыну управляющего, начал я громко, словно бы продолжая:
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Мельком глянул на Стогова. Опустив голову, он, видимо, внимательно слушал. Глянул на мужиков. У них горели глаза. С затаенным дыханием они смотрели па меня. А я еще громче, еще сильнее:
