Музафер Дзасохов - На берегу Уршдона
— Господи, в твои руки себя отдаем, прими нас, как гостей твоих!..
Ребят я застал уже в сборе. Хадзыбатыр старался сплести какую-то мелодию… Вообще-то у него красивый голос. А недавно Хадзыбатыр побывал в городском театре и теперь сам пытается петь. Я разобрал, подходя:
Приди, Мадинат, я киплю, как в аду,
А то к тебе сам, как невеста, приду.
Что за Мадинат, одному Богу известно. Хорошо, нет Темиркана. Кто бы ни назвал это имя, он сразу настораживается. Только я ни от кого не слышал, чтобы Хадзыбатыру нравилась Мадинат. Да чего не бывает! А может, песня-то про Темиркана, как он мается, как признаться не смеет Мадинат, и теперь вот, будто невеста, сам должен к ней пойти?.. Все шиворот-навыворот. Если так, то совсем худо. Лучше бы Темиркану эту песню не слышать! А ребята притихли, Хадзыбатыр хорошо поет.
Рядом с клубом рос тополь, минувшей весной кто-то его срубил, кору ободрал да так и оставил лежать. Мы расселись на поваленном стволе и слушаем Хадзыбатыра. Вначале он пел как бы для себя одного, а когда мы притихли, запел громче.
Выглянул месяц, его свет плясал на речной ряби. Тихо подошел Бешагур, остановился поодаль с опущенной головой. Знал бы, что и он собирается в клуб, так зашел бы за ним. Он нечасто выходит по вечерам.
— Бешагур! — позвал я негромко и встал.
Он испуганно вздрогнул, еще ниже опустил голову.
— Ты чего? — сказал я.
— Дома еще не был?..
Тут и я испугался голоса, каким он спросил меня.
— Дзылла тебя зовет. Иди скорее…
Наверно, все слышали, потому что глядели в нашу сторону. Хадзыбатыр оборвал песню на середине.
— Иди, — повторил Бешагур, отворачиваясь, и быстро пошел улицей, почти побежал.
Я кинулся следом. Сердце у меня колотилось, горло вдруг сжалось и дышать стало нечем. Зачем я Дзыцца понадобился? А что значит: ты еще не был дома? Если б был, что из этого? Нельзя было бы выйти? И почему Бешагур отворачивался и был какой-то напуганный? Дзыцца собиралась гнать араку, и я обещал натаскать воды. Но не вечером же…
Я бежал, задыхаясь, и, не знаю почему, боялся увидеть толпу возле дома. Но никого не увидел. И еще сильней испугался. Против калитки росли вишня и тутовник, я проскочил под ветками. Если все дома живы-здоровы, подумалось мне, то всегда буду ходить только этой дорогой, всегда, всегда…
Во дворе и у крыльца стояли какие-то люди. Я бросился мимо них в распахнутую дверь. В комнате было полным-полно народу. Передо мной расступились.
— Дзыцца, Дзыцца! — закричал я, не помня себя, и протиснулся к кровати, на которой она лежала. — Дзыцца!
Она слабо приподнялась, пытаясь сесть.
— Ничего, дитя мое, не бойся, — проговорила она.
Кто-то потребовал:
— Лежите, не надо двигаться.
И она снова опустилась на подушки.
— Что с тобой, Дзыцца? — плача, спросил я и встал на колени перед кроватью.
— Не бойся… На тракторе… сбило. — Она погладила меня по голове.
— Зачем ты пошла? Ты же не собиралась сегодня! Дзыцца!
Меня обхватили сзади, подняли.
— Не надо ее утомлять, пойдем. Побудь пока во дворе.
Я не отрывал глаз от Дзыцца, видел, как она мучается, как кривится ее рот. Она повернула ко мне лицо и улыбнулась, будто ничего у нее уже не болело:
— Ну что ты плачешь, дитя мое? Обойдется, все будет хорошо…
Гажмат взял меня за руку и вывел во двор. Народу, показалось, стало еще больше.
— С поля возвращались, — сказал Гажмат, — впятером сели на плуг, прицепленный к трактору. Доехали до Куыройыдона, и трос лопнул… Дзыцца по спине ударило… Уже послали за машиной. Надо в больницу везти. В Ардон.
А люди все шли и шли. В дом заходили женщины, мужчины оставались во дворе. «Почему же она пошла на работу? — спрашивал я себя в отчаянии. — Она же не собиралась. Она же до обеда сегодня… Бригадир опять вызвал? Но почему, почему?..»
Подъехала машина, несколько человек бросились открывать ворота. Машина въехала во двор, стала пятиться, подруливая к самому крыльцу. Я видел, как вынесли Дзыцца, она лежала на матрасе. Плохо ей, значит.
— Пойди надень на себя что-нибудь потеплее, — сказал мне Гажмат.
Я не двинулся с места, и Гажмат прикрикнул:
— Побыстрей, ждать не будут.
Дорогой Дзыцца стонала: машину трясло на выбоинах.
— Шофер, нельзя ли осторожней! — сказал кто-то из сидевших впереди.
…И снова Дзыцца выносили. Вместе с другими я проник в больницу. Через какое-то время пронесли свернутые матрас, одеяло… Я видел уголок кофточки Дзыцца, торчащий из узла, в который наспех сложили, наверно, и другие ее вещи. Я куда-то оглушенно совался, дергал дверные ручки, меня не пускали. «Я хочу быть с Дзыцца!» — бормотал я. Женщина в белом халате взяла меня за плечи и сказала, чтоб я шел домой. Дзыцца осмотрел врач, ничего страшного…
Возвращались молча. В голове у меня все перемешалось, одна мысль, оборвавшись, сменялась другой. То я благодарно думал о враче, который спасет Дзыцца, и я отдам ему все, что у нас есть — две коровы, обе стельные, я пригоню их во двор больницы спасителю врачу… прибавлю еще двух коз и баранов. То вспоминал почему-то о швейной машине, ее тоже можно отдать, хотя нет крышки — Гуашша брала и не вернула крышку, но шить можно. Дзыцца собиралась заменить челнок, а так она совсем еще новая…
Ах, только бы Дзыцца поправилась, ничего нам не надо! Пусть даже без дома останемся, мы проживем. А без Дзыцца — нет… Как прожить без света, без воздуха! Без Дзыцца я ослепну и оглохну. И солнце без нее закатится, и земля станет холодной, как лед. Не станет Дзыцца, и меня не станет. Я ее сын, как мне жить без нее? Ведь и она не может без меня…
Сестер я застал уже в постели. Но не спали они.
— Как Дзыцца? — спросили они в один голос.
— Врач смотрел… Ей лучше.
Снилось, что я кого-то звал и кричал от страха. Но он не слышал меня… Потом увидел себя на верхушке старой акации, что росла за селом, там, где развилка дорог. Меня раскачивало в высоте, и слезть уже было нельзя. И вдруг я оказался в какой-то яме, земля осыпалась из-под ног, я скатывался вниз, в сырую тьму. И закричал что есть сил, и проснулся.
Оконные ставни были открыты. Светло. Я оделся и вышел на крыльцо. Во дворе и у распахнутых ворот понуро стояли люди, я увидел среди них дядю Алмахшита. Плечи его затряслись от рыданий. Дыхание мое оборвалось, и двор стал падать на меня… Дзыцца, Дзыцца! Почему плачет дядя, почему ворота настежь открыты?
— Дзыцца! — позвал я, словно она могла услышать и утешить.
Дядя Алмахшит обнял меня:
— Ну что ты, что ты!..
— Где Дзыцца?
Он глядел на меня исстрадавшимися глазами.
— Умерла Дзыцца, — сказал он и снова зарыдал.
Я не поверил, закричал, что врач говорил, будто ей лучше. Она не умерла, не может она умереть — я не хотел верить. И понимал с безысходным отчаянием, что мы пропали. Я даже не мог плакать в эту минуту, все во мне сжалось в комок и обмерло. Дядя Алмахшит что-то говорил, ясно я слышал каждое слово, но смысл не доходил до меня. Умерла этой ночью? И врач был рядом?.. Наказывала ничего мне не говорить?.. Это она Гажмату наказывала? И просила, чтобы о детях соседи позаботились?.. Гажмату, почему Гажмату? — не понимал я.
— Я ночью приехал, дрова на машине привез, — говорил дядя. — Услышал, что с Дзыцца случилось, и сразу в больницу… Но в живых не застал…
Он зажмурился и отвернулся, всхлипывая.
Я смотрел мимо него в распахнутые ворота.
— Соседи всю ночь простояли во дворе, ждали утра. Вон на плетне фонарь… они всю ночь простояли. Людей надо уважать. Плакать — плачь! Поплачь. Мне тоже не легче. У нас одна мать с Дзылла, из сестер я больше всех ее любил.
Соседи и незнакомые люди входили в ворота с громким плачем. Пришла Хадижат, вывела за руки перепуганных Дунетхан и Бади и увела к себе. Гажмат открыл сарай, погнал на улицу наших овец и коров.
— Отгони от дома, они сами придут в стадо! — сказал кто-то.
Меня удивило: умерла Дзыцца, а корову и овец надо гнать в стадо, как вчера и позавчера. Как всегда. Словно ничего не случилось. Дзыцца нет и не будет никогда — а корову надо гнать в стадо…
— Вон в тех посудинах что у вас? — спросил дядя Алмахшит.
— Араку варить собирались, — безучастно ответил я.
Подошел Гажмат и вопросительно поднял брови.
— На поминки арака, — с трудом проговорил дядя. И обратился, будто к себе самому: — Хадижат говорит, что в последнее время Дзыцца видела дурные сны.
Дурные сны… Это когда страшно во сне, а проснешься — еще страшнее, потому что не можешь забыть свой страх. За кого ей было страшно? За меня, Бади и Дунетхан? О себе самой она никогда не думала. Мы были ее жизнью, ее надеждой. «Мои весенние звездочки!» — ласково говорила она.
Как бы ей ни было трудно, она сердилась только на себя самое. Бывало, пройдет под вишней, которая разрослась возле калитки, и платком зацепится за ветки. Расти бы вишне, как другим деревьям, ввысь, а она опустила ветки, раскинулась во все стороны… Платок Дзыцца часто цеплялся за ветки. Не на вишню сердилась Дзыцца, а на себя да на платок:
