Леонид Жуховицкий - Ночной волк
Увы, все федулкинские произведения обладали одним общим свойством: от них чертовски клонило в сон…
Разбудил меня звонок. Я поднял трубку и отозвался, почти зная ответ. Он такой и оказался — никакой.
— Чего надо? — спросил я устало.
Молчание.
Я решил не вешать трубку, ждать. И там подождали, но недолго — щелкнуло и пошли гудки.
Окончательно просыпаться не хотелось. Хорошо, конечно, что ночь почти прошла, и ничего плохого не случилось, но день нес все вчерашние беды и страхи. Выходной, но выйти нельзя. Завтра хоронят Федулкина. И хрен его знает, что это все значит. Хоть бы знать, что грозит и кто грозит. Но они разве скажут! Суки…
Хотел позвонить Антону, но не стал. Спит, наверное. Пускай выспится. Я повернулся на бок, закрыл глаза и стал тереть мочку уха. Где-то читал, помогает уснуть. И вправду помогло.
Второй раз меня разбудил Антон, уже около девяти. Спросил, все ли в порядке, а я спросил, как у него. Уже положив трубку, вспомнил, что у меня к нему был еще вопрос. Ладно, успеется.
Я поставил чайник, а сам пошел к окну. Топтун был на месте, только другой и пост переменил — не у подъезда, а на лавочке у трансформаторной будки. Я его даже разглядывать не стал, сразу видно было, что из этих. И тоже в кепочке.
Выпил чаю. Есть не хотелось. Впереди лежал длиннющий день в странной, мутной, беспричинной осаде.
Однако день оказался куда короче, чем я предполагал. Где-то в полдесятого снова позвонили.
— Вася, что ли? — спросил тот же женский голос.
— Ну, Вася, — сказал я. Эти хохмы перестали меня смешить.
— Ты вот чего, — сказала она, — смывайся-ка из дому. Чтобы в пол-одиннадцатого тебя не было. Понял?
— Почему? — поинтересовался я, стараясь, чтобы голос не дергался. Я сразу понял, что что-то изменилось, причем к худшему.
— Потому, — сказала она, — еще спрашивает. Тебе что, жить надоело?
— Слушай, — сказал я, — а правда, как тебя зовут?
— А тебе зачем?
— Так.
Мне трудно было объяснить, зачем мне понадобилось ее настоящее имя. Просто опасность оказалась реальной, Федулкина вон уже достали, а чем я лучше него? И дурацкие кликухи сейчас были неуместны, как мини-юбки на похоронах.
— Так ведь и ты не Вася, — справедливо возразила она.
— Я Игорь. А ты?
— Ну, клиент, — отозвалась трубка, — ему помочь хотят, а он кадриться лезет. Имя ему…
Она была косноязычна, похоже, не слишком умна — но, может, поэтому я ей и верил. Я уже знал по опыту, что дуры добрей.
— Вот придут в одиннадцать, тогда спросишь имя. Собирайся и мотай.
Это была уже вразумительная информация, но легче от нее не стало.
— Куда мотать?
— Куда угодно. К бабе, — сказала она и засмеялась, хоть на сей раз и невесело.
— Где я ее возьму?
— Нету, что ли? — Она опять засмеялась и сказала кому-то: — Надо же! Бабы у него нет.
Вроде ей что-то ответили.
— Может, ты баба? — спросила моя доброхотка и, сделав паузу, продолжила: — А чего? Для хохмы. Не зверь же. Вон, Игорем зовут. А хоть и зверь, все равно мужик.
Потом у них там шли какие-то переговоры без меня, наконец в трубке послышалось:
— Ладно, считай, повезло, будет тебе баба. Значит, гляди. Фили знаешь?
— Бывал.
— И чего ты там помнишь?
— Н-ну…
— Спортмагазин помнишь? На Кастанаевке? Не где парк, а напротив?
— Примерно помню. Найду.
— Ну вот давай… Во сколько? — спросила она опять не меня. И уже мне: — Вот и будь там в девять вечера. Подойдет молодая симпатичная, как раз за тобой.
— А как я ее узнаю?
— Как… Ишь ты, как… Надо будет, узнаешь, — поворчала она, потом опять засмеялась. — Спросишь ее: «Вы рабыня Изаура?», а она… — Снова смех и лишь потом новый текст: — А она тебе скажет: «Хрен тебе, а не Изаура». Запомнил?
— Запомнил, — сказал я. — Как хоть одета будет?
После новых консультаций мне объяснили, что одета моя спасительная баба будет в косынку, синенькую, итальянскую, с рисунком на тему города Венеция.
— А еще? Чего еще? Она чего, голая, что ли, будет, в одной косынке?
Тут уж хохоту не было конца.
— Тебе же лучше, раздевать не надо, — выговорила наконец Дуня — другого ее имени я так и не узнал. — Ой, — пробормотала она вдруг, — все, пока.
Я глянул на часы. Разговор был малосерьезный, как бы просто потрепался с незнакомой телефонной бабенкой, глупой и, видимо, молодой, — но часики тем временем тикали, на размышления и сборы мне осталось минут сорок, дальше начиналась зона риска. Если, конечно, она мне сказала правду. Но ведь пока все, что она говорила, походило на правду. Велела сидеть дома, и хорошо, что сидел. Теперь велит сматываться. Значит, лучше смотаться.
Я достал довольно хреновую сумку с двумя пальмами, голой девкой и дурацкой надписью «Таити», раскрыл «молнию» и покидал внутрь бритву, зубную щетку и вообще всякую мелочь, какая показалась мне нужной. Подумав, сунул и харчи — кто знает, как оно дальше повернется. Два кухонных ножа — с этим было ясно, без них ни шагу.
Потом настал момент задуматься.
Как выйти-то? Не выйдешь никак. Была бы лоджия, можно перебраться на соседнюю, но лоджии нет, дом старый, тогда не строили. Переодеться? Да ведь узнают. Остается одно: пешком вниз, до двери красться, а там рывком через двор и на улицу, авось замешкаются. Ну и нож наготове.
Почему, кстати, до пол-одиннадцатого? А хрен их знает. Утром народ идет кто куда: на работу, в школу, в институт, в булочную, в молочную — а к одиннадцати потише, все, кому надо, разошлись, драка не драка, кто увидит. А и увидит — только дверь на все замки.
Выйти и нагло, в морду, спросить — чего надо? Могут ведь и не ответить, а сразу, как Федулкина…
Самое паскудное, когда не знаешь, чего бояться. Чего они хотят? И — чего хотят со мной сделать?
Я уже и сам себя не спрашивал, за что. Хотят, и все. Им так надо. А мое дело смыться. Не смоюсь — вовек не узнаю, ни кто, ни как, ни за что. Найдут потом в подъезде, или в проходе, или на тротуаре. Как Федулкина.
Но ведь и они не боги. Антона вон выследили — и ни хрена, ушел. Значит, можно.
Я сторожко, в щель занавески, оглядел двор. Тот, что следит за подъездом, меня интересовал меньше. Он один, я один, он сидит, я бегу — шанс есть, если он, конечно, не с пистолетом. Хуже, если и в проходе дежурят. Один спереди, один сзади — это безнадега. Но в проходе вроде никого не виделось. Может, и нет никого? Может, потому и велела до одиннадцати, что к одиннадцати подвалит вся кодла?
Я осторожно разобрал свою баррикаду, прислушался. За дверью было тихо. Не снимая цепочки, приоткрыл. Никого. Тут я сообразил, что нужны не ботинки, а кроссовки. Переобулся. Так-то лучше, и красться бесшумней, и бежать легче. Совсем уж в последний момент вспомнил, сунул в сумку рукопись Федулкина — надо будет спросить Антона, да и вообще дочитать, вдруг что прояснится, какая деталь.
Дверь я затворил тихо, как мог. Замок щелкнул, но едва слышно. Лифт вызывать не стал, больно грохочет, медленно пошел вниз. Этаж, еще этаж, еще этаж…
Потом меня осенило. Первый этаж! Четыре квартиры, две из них годятся. Только бы… Кто там живет, я не знал, у нас в подъезде вообще мало кто с кем контачит. Но…
Я тихо поскребся в первую дверь. Ни отзвука. Позвонил. Не сразу послышались шаги. Дверь приоткрылась, но на цепочку. Бабуся, божий одуванчик.
— Бабушка, — сказал я шепотом, — я с седьмого этажа, откройте на минутку.
Бабуся выслушала, глянула внимательно и вдруг с неожиданной резвостью захлопнула дверь.
Осталась еще одна. Всего одна.
Я постучал. Открыла девчонка лет пятнадцати, в теплой кофте, на горле шарф.
— Болеешь? — спросил я.
— Гланды, — объяснила она и уставилась выжидательно.
Я спросил тихонько:
— Можно зайти на минуту?
Она посторонилась — видно, по молодости лет еще верила людям. Я вошел и так же тихо прикрыл дверь.
— У меня просьба. Родители дома?
— На работе.
— Видишь… Маленькая ты еще, но… Есть такое взрослое слово «любовь»…
Девчонка пренебрежительно хмыкнула.
— В общем… Если можешь выручить… Понимаешь, там во дворе кое-кто есть… Короче, я сегодня тут ночевал, а надо, чтобы об этом не знали, неприятность может выйти одному человеку…
— У любовницы, что ли, ночевали? — снизошла девчонка к моим трусливым недоговоркам.
— В жизни всяко бывает, — покаялся я.
— Подумаешь, — хмыкнула она снова, — ну и чего теперь делать? Тут хотите посидеть?
— Да нет, мне на работу. Я чего хотел попросить? Если разрешишь… Хотел вон в окно вылезти.
— У нас окна заклеены, — заколебалась она.
Я вздохнул:
— Тогда гроб. Мне-то ладно, а ей…
— Хотя там пластырь, можно и опять заклеить…
Я чуть не задохнулся от нежности к ней. Бог ты мой, сколько пятнадцатилетних готовы помочь и прохожему, и захожему, не задумываясь, зачем ненужный риск и лишняя морока. И как же потом истончается ручеек этой бескорыстной открытости… Я пожалел, что соврал ей, такой можно бы и правду. Уже стоя на подоконнике, я сказал: