Михаил Шмушкевич - Я вас жду
«Старается говорить красиво», — отмечаю про себя.
Выясняется, что мои попутчики выпускают в год десятки тысяч кур и даже… дроф, которых учёные собираются занести в Красную книгу. Фамилия главного инженера птицефабрики Калина. Ничего удивительного в том, что он растит кадры, что поехал с ребятами на вступительные экзамены. Поражает другое: для чего парням, сдающим за первый курс, нянька?
— Побаиваетесь, что им и сейчас не хватает храбрости?
— Чистое совпадение, Галина Платоновна, — поясняет Коля. — Мы в институт, а Семеныч по делам бройлерной…
«Возможно, — соглашаюсь. — Мы с Оксаной…»
— Еду принимать технику для нового цеха, — уточняет Калина.
Проводница, угостив нас чаем с печеньем, немного погодя раскатывает постели. Ребята — на боковую, немедленно засыпают, а главный инженер бройлера с нескрываемым наслаждением рассказывает о своём комбинате и о далёком, как он выразился, прошлом, когда у него зародилась любовь к птицам.
Доброта
Тунеядцы, преступники вырастают исключительно из балованных маменькиных детей, доказывают далеко не мудрые люди. Всегда ли? О, нет!
Саша Калина — теперь он мой сосед по купе — отнюдь не был таким сынком. Его отец пропивал всё, что зарабатывал, а больная, слабохарактерная мать положения изменить не могла. Школа поддерживала мальчика бесплатным питанием, учебниками, обувью, одеждой. Однако рядом с ним за партами сидели жизнерадостные счастливые дети и он чувствовал себя обиженным судьбой. Особенно его раздражал весёлый беззаботный смех сверстников. В такие минуты Саша вспоминал пьяный хохот, звон битой посуды, грубую брань.
Как-то раз, когда мальчик заступился за плачущую мать, отец кинулся на него с топором, крича: «Убью, убью, щенок!» Саша сбежал из дому, сел на товарняк и к вечеру оказался в другом городе. В ту ночь милиционер отвёл его в детскую комнату, но он и оттуда сбежал. Снова поймали, отправили в интернат. И здесь Саша долго не продержался, подружился с шалопаем-старшеклассником, помог ему выкрасть из кладовой несколько пар ботинок.
Новый дружок надул его: ушёл «на минутку» с мешком — и след простыл. Тогда Саша окончательно разуверился в людях. Обозлился, очерствел, стал людям мстить, чем только мог, — обрывал трубки в телефонных будках, прокалывал скаты в легковых машинах, ну и, конечно, заделался воришкой. Спал, избегая зорких глаз милиционеров, в ближайшем лесу.
Однажды над головой маленького бродяги, собиравшегося уснуть, поднялась возня. Тихая, но беспрестанная. «Птичье гнездо», — догадался Саша. Как только первые лучи солнца пробились в глубь леса, он встал, отошёл немного от дерева, задрал голову. В развилке веток сумочкой свисало гнездо, оттуда, оглядываясь с опаской, высунулась птица с тускло-белой грудью и зеленоватой спинкой.
— Вот она, гадина! — процедил сквозь зубы Саша. — Подожди-ка, сейчас, сейчас…
Он не знал, что это иволга выгревает своим телом маленьких иволжат. Собственно говоря, ему было безразлично, что делает птица. У него была определённая цель: в отместку за беспокойную ночь разрушить гнездо.
Почуяв опасность, нависшую над её потомством, иволга решила отвлечь внимание Саши. Перепорхнула на другую ветку, оттуда на соседнее дерево. Словом, начала манить маленького бродягу за собой. А он? Сначала увлёкся хитростью птицы, с интересом следил за её прыжками, короткими перелётами. Однако всё это в конце концов ему осточертело: камень летит в иволгу, и птах падает на землю.
— Вот так, — доволен Саша. Он возвращается к гнезду, примеривается, но тут его оглушает окрик:
— Не смей!
Мальчик обернулся. Из-за кустарника вышел приземистый пожилой человек в старой соломенной шляпе.
— Ч-чего? — храбрился Саша.
Он отступил назад, приготовился к обороне, но человек, не обращая на него внимания, прошёл мимо, нагнулся, порылся в траве и поднял сбитую птаху.
— Хищник ты, вот кто, — дрогнул голос у незнакомца. Он приложил птицу к щетинистой щеке и с горечью добавил: — Мертва.
То был пенсионер, бывший слесарь железнодорожного депо Виктор Петрович Шаталов. Дальше — ни одного упрёка. Напротив, беседа по душам. Рассказал любитель-орнитолог и о своей собственной жизни. О том, как сражался с гитлеровцами, форсировал реки, освобождал Варшаву, одним из первых пробился к рейхстагу. Потом Саша в свою очередь как-то само собой раскрыл наболевшую душу.
Виктор Петрович, слушая печальный рассказ парнишки, ничем не выдавал своих чувств — не вздыхал, не охал, не ахал, не задавал вопросов. Когда же Саша Калина умолк, он встал и шутя заметил:
— Ты к голоду, Сашко, вроде бы привычный, я же больно есть хочу, кишки марш играют. Тут рядышком дом мой… Пошли?
Паренёк, смущённо почёсывая затылок, отказался идти, вместе с тем и расставаться с добрым человеком не хотел.
— Ну вот ещё, ломаться задумал, — сказал Виктор Петрович. — В глазах твоих так и написано: хлебца бы свеженького побольше и картошки жареной со шкварками в самый раз.
Шаталов рассмеялся, и Саша улыбнулся в ответ. Впервые его не раздражал смех.
На опушке леса Шаталов вдруг остановился, взглянул на мальчика и спросил:
— Хочешь жить у меня?
Саша кивнул в знак согласия.
Прошло около месяца прежде, чем он написал домой. Вскоре был получен ответ. Истосковался Саша по своим, а вскрыть конверт не торопился — побаивался: не настаивают ли родители на его возвращении? Белый аист, стоящий у корытца с водой, уставился пытливым взглядом на его руку и, казалось, укорял: «Ну и слабовольный же ты парень. Шаталов не такой».
Оторвал тонкий край конверта. Почерк матери. Она пишет: «Виктору Петровичу спасибо, человек он, видно, сердечный, но я соскучилась по тебе, сынок, приезжай…»
— Твоя воля, — сказал Шаталов, прочитав письмо. Он с грустью взглянул на мальчика и добавил: — Привык я к тебе, Сашулька, весьма, понимаешь? Забот-то сколько, край непочатый, как мне теперь без тебя? Не знаю…
Саша Калина был безмерно польщён такой похвалой и не менее удивлён. В тот день случилось вот что. Он встал, как всегда рано, сделал зарядку, умылся, накормил птиц, сам позавтракал и перед тем, как отправиться в школу, решил проверить ранец, не забыл ли чего.
Ранец с откинутым как всегда верхом стоял возле книжного шкафа на полу. Заглянул в него и обмер — пустой! Ни одной книги, ни одной тетради… Нашлись. Но где? Под столом. Ворон Счастливчик сосредоточенно перелистывал клювом и лапами один из учебников. Сашу вначале разобрал смех, однако увидев, что остальные книги и тетради превращены в клочья, он вскипел:
— Что ты наделал!
Ворон сразу понял, что ему следует немедленно ретироваться. Бросая на ходу косые взгляды, вразвалку отправился на кухню. У порога его ударила по ноге чашка. Счастливчик судорожно забил крыльями, несколько раз вскрикнул: «Карх, карх» и свалился набок.
Со двора прибежал Виктор Петрович. Он взял ворона на руки, приласкал. Нащупав у птицы перелом ноги, он обернулся к растерянному и съёжившемуся от неловкости помощнику.
— Безобразие! — вздрогнул голос Виктора Петровича. — Как ты посмел, Саша!
— Счастливчик учебники мои порвал.
Виктор Петрович молчал, о чём-то думал. О чём? Может, считал, что Саша Калина неисправим?
— Вот что…
Саша не поднял голову. Он готовился услышать страшный и вместе с тем заслуженный приговор: «Уходи, ты мне больше не нужен».
— …собери осколки чашки и марш в школу. А по дороге советую подумать о своём поступке.
Прошёл ещё год. Виктор Петрович и его юный помощник стали выезжать на велосипедах в степь. Всю весну и лето они зарывались в скирды, прятались, чтобы вести наблюдения за дрофами. А когда раздобыли три дрофиных яйца, у них начался самый сложный, кропотливый труд…
Передо мной сидит человек, в душе которого зёрнышки доброты дали, судя по всему, отличные всходы. Да, доброта и требовательность. Только так, ничего показного — дети видят насквозь.
15 июня, вторник.
Эту запись делаю в снятом мною «углу» — в большущей комнате. Письменный стол с телефоном и настольной лампой, журнальный столик, кресла, пушистый во весь пол ковёр. Рай, живи и наслаждайся!
За плотно закрытой дверью то и дело раздаются отрывистые команды, многоголосое «ура!», треск пулемётов, грохот танков, разрывы снарядов: моя хозяйка Анна Феодосьевна смотрит телевизор. Она уже старенькая, иссушенная временем и болезнями, которых в подобном возрасте предостаточно. Лицо в трещинках, верхняя губа сморщена, нос, в прошлом, видать, довольно симпатичный, превратился в острый клюв, шея дряблая. А вот глаза — ну просто незабудки на солнце! А как они озорно заблестели, когда увидели меня с бумажкой — адресом — в одной руке и с чемоданом в другой.
— Адрес вам дал комендант? — спросила Анна Феодосьевна, уставившись на мои непокорно падающие на плечи волосы, подумала, наверное, что крашеные.
