Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
— А я тогда работал в Харькове, — сказал папа. — В конце четырнадцатого года меня призвали в армию. Я тогда многое понял и после демобилизации не вернулся к научной работе, пошел на хозяйственную. Моммо[7] в тот момент это было нужнее.
— Мой папа добрый, — прошептала я.
Люся промолчала.
— А твой папа какой?
— Не знаю.
— А где он?
Она пожала плечами.
— Потом я организовал интернат для детей Рязанщины, потом такой же интернат под Николаевом — в селе Трикраты.
— Как просто: организовал! — перебила мама. — А ты расскажи, что мы пережили в те годы?
— Все переживали, — вздохнул папа.
— А нельзя твоего папу найти? — спросила я Люсю.
— Мама сказала: сам он когда-нибудь вернется.
— А хочешь, будем жить вместе?
— В одной комнате?
— Да. Мама, можно мы ляжем спать в одной комнате?
Мама в это время рассказывала, как папу хотели расстрелять махновцы, и ответила мне тем же тоном, каким ругала Махно:
— Молчать!
Люся оробела. Она еще не знала мою маму.
— Разреши, пожалуйста, нам спать вместе, — заканючила я, — мы не будем разговаривать, сразу заснем…
— Ни в коем случае! И вообще, как ты смеешь перебивать старших?
Мама взяла меня за руку и повела в бабушкину комнату. Тетя Адель повела Люсю к себе.
Наши заботы
Утром заболело горло. Дядя Эмиль осмотрел меня, определил ангину.
Мама велела мне остаться в постели, дала альбом и карандаши и ушла вместе с папой по делам. Дверь в комнату дяди и тети была открыта на обе стороны, тетя Тамара приветливо улыбалась мне. Я ей тоже улыбнулась и стала рисовать Мимишку. Потом нарисовала индюка. Был у нас такой в Трикратах. Сопя как огонь, поджидал нас, детей, за каждым углом и клевал. Я его боялась, как если бы за мной гонялся страус или же какое-то другое пернатое чудовище, А мой двоюродный брат Левка — сын тети Адели подкараулил однажды того индюка и так отлупил, что потом тот индюк клевал только своих индюшек, а нас оставил в покое.
Потосковав о Трикратах, я начала с интересом наблюдать за дядей и тетей. Дядя Эмиль все время усердно роется в многочисленных ящиках шкафа и письменного стола. Так удивительно: на шкафу бабушкина статуэтка божьей матери — Нотрдам. Руки ее сложены под грудью, глаза с мольбой подняты к потолку. А внизу с точно такими же продолговато-голубыми глазами, но с совершенно иным выражением лица озабоченно топчется дядя: шаг к столу, снова к шкафу, опять к столу и еще раз к шкафу. Скрипят ящики. И каждый раз он отпирает и запирает их. Ключи звенят, звенят… Что он так подолгу разглядывает и ощупывает? Что так бережно переносит из одного ящика в другой?
Вот утомился. Сел в качалку. Связку ключей на тонкой серебряной цепочке положил перед собой на стол.
А у тети Тамары свои заботы. Она ходит, шаркая шлепанцами, по комнате, то разгладит сморщившуюся накидку на подушке, то сдует пылинку с письменного стола. И нет-нет да и взглянет на розовеющую конфорку стенной печи.
— Ой, почему дрова трещат?
Дядя молчит. Взял ключи, перебирает их как четки.
— А вдруг печь взорвется, ой, мама!
Дядя тихо раскачивается в качалке. Протянул руку, взял с ломберного столика балалайку. Вот первые, удивительно тихие и мелодичные звуки. Тишина. Опять несколько тактов и… льется будто из далекой дали ручеек мелодии… На белом продолговатом лице дяди блуждает улыбка, глаза прищуриваются. Он тяжело вздыхает и неожиданно бесцветным, равнодушным голосом произносит, скучно растягивая слова:
— Та-амик, дай, пожалуйста, пи-п-ить…
Вода рядом с ним, на столе, только руку протянуть, но он терпеливо ждет, пока жена подойдет и, осторожно подняв графин с белой скатерти, нальет воду и на блюдечке подаст ему в руки. Пока я рисовала, он три раза пил таким образом. И каждый раз, если она недоливала стакан, укоризненно качал головой, а если переливала, хмурился. И она виновато улыбалась. «Почему она так улыбается? — думала я. — Боится она его, что ли? А у нас в семье кто кого боится? Ну конечно же все мы: и я, и папа, и Коля — боимся маму. Не захотела она взять из Трикрат Мимишку, и не взяли… А что делает сейчас Мимишка?.. Наверно, играет с Ванькой. В деревне его в шутку называли моим женихом. А Катя, его старшая сестра, сказала: „А що? Вырастете и поженитесь“». С того момента я стала защищать его даже от мальчишек. Как он любил Мимишку — в морду целовал. А почему в этом дворе нет собаки?
— Тетя Тамара, вы любите собак?
— Да, — поспешно отозвалась она.
— А почему у вас нет собаки?
Она пожала плечами. «Хорошая», — подумала про нее я.
— Тетя Тамара, вы кто?
Она положила суконку на стул, вошла в мою комнату:
— Я жена твоего дяди.
— Знаю. Моя мама учительница…
— А, понимаю. Я… Я домашняя хозяйка.
— А что лежит в ящиках у дяди Эмиля?
Она замялась. Ну, если не хочет говорить — не надо.
— А у вас дети есть?
Она грустно посмотрела на меня, села:
— У меня был сын. Он умер.
— Как жалко.
Помолчали.
— Тетя Тамара, у нас в Трикратах была одна женщина. Она взяла из детского дома двух сестричек. Сначала хотела взять только одну девочку. А другая, слабенькая, как заплачет! Тогда эта женщина, — я с силой стукнула себя кулаком в грудь, — «Да яка ж я буду мати, колы ридны души розлучаю!». Тетя Тамара! Возьмите детей из детдома, возьмите!
Мне показалось: еще немного, и уговорю. Вот было бы здорово: я, Люся и приемные дочки тети Тамары. Вот была бы компания! Я с еще большим жаром принялась уговаривать, но в подъезд постучали. Это пришли мои родители.
— Что купили?
Мама подошла, потрогала мой лоб:
— Купилка раскупилась.
— Там был мяч?
— Что мяч? Поиграешь и потеряешь. Как всегда. Мы еду купили.
— А что еда? Съедим — и все.
— Еда — это жизнь.
Я заскучала. И вдруг увидела необычайно расстроенное лицо папы. Он стоял посреди дядиной комнаты и указывал пальцем в газету:
— Это позор для немецкого рабочего класса! Как они допустили, чтобы фашисты пришли к власти?
— Папа, фашисты — это кто? — спросила я.
— Очень плохие, жестокие люди!
— А где они?
— В Германии.
Я, конечно, не поняла, что за Германия, далеко она или близко, но верила папе и не сводила с него глаз: да, действительно, что же эти рабочие?
— Я учился в Германии, — прочитав сообщение, задумчиво сказал дядя Эмиль, — Для меня навсегда останется непревзойденным авторитет моих учителей. И вдруг этот фашизм. Непонятно. Ведь немцы…
— Тевтоны! — отрубила мама.
— И все же, согласитесь, Они никогда не делали таких глупостей, как наши ваньки. Разогнать цвет интеллигенции и взамен открыть рабфаки! Ха-ха-ха! — зло рассмеялся он. — Нет, я боюсь, боюсь, при такой политике мы погибнем.
— И фашисты так говорят, — сказал папа.
Дядя вспыхнул:
— Ты сравниваешь мое мнение с мнением умственно неполноценных людей?
— Эмиль, пойми, нам нужна своя, народная интеллигенция.
— А разве мы не из того же народа вышли? Враждебность старой интеллигенции преувеличена! Нужно хорошо платить, и интеллигенция будет работать с удовольствием.
— Эмиль, ты совершенно не знаешь законов истории.
Дядя вскочил:
— Не забывайся! Я твой старший брат!
— И все же ты слеп.
— Я не позволю тебе так со мной разговаривать!
Мама быстро подошла, встала между ними.
— Ну вот, не успели встретиться — уже поругались. То, что ты, Эрнест, говоришь, правильно. Но ты-то сам разве не бываешь слепым? Прежде ты брался за организацию дела с самого его начала, и дело шло, честь тебе и хвала. А сейчас?.. Зачем ты сегодня дал согласие стать директором совхоза, где развалена работа? Все там проворовались, это же ясно. Запутают тебя в историю, помяли мое слово. Там же такая грязь…
— Но кто-то же должен чистить и грязь! — Папа пошел в галерею к бабушке.
— В том совхозе речка есть? — крикнула я вдогонку.
Он не отозвался. Вслед за папой и мамой пошли в галерею и дядя с тетей. Там мама, призывая на помощь свекровь, начала требовать, чтобы папа отказался, пока не поздно, от директорства в совхозе. Мама даже грозила разводом. Тетя Тамара поспешно закрыла дверь. Но как бы не так. Я спрыгнула с постели, пробежала на цыпочках дядину комнату и прижалась ухом к замочной скважине: чем кончится спор, будет папа работать в совхозе или нет? В это время Коля открыл дверь со стороны галереи, и я чуть не упала.
— Сплетница-кадетница, — спокойно сказал он.
В селе, где мы жили на Украине, русской школы не было, и мама опасалась, как бы Кольке не пришлось в Тифлисе сесть на класс ниже.
— А ты сядешь на класс ниже, — дернув шеей, мстительно проговорила я.
Промолчал.
— Колька-бараболька, Колька-бараболька…
Опять промолчал. Я залезла на постель, укрыла ноги, показала язык.
