Дмитрий Холендро - Лопух из Нижней слободки
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
— От распущенности, — жестко упрекнул Алеша.
— Не от распущенности, а от рождения. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Худой и длинный. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
— Отчего у тебя глаза-то? — спрашивал Алеша.
— Читаю по ночам. Тихо. Думать — одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
— Механизацией, — поправлял Коклюш.
— Механизация — пройденный этап. Индустриализация.
Батя слушал его немногословные рассказы о родственниках, о родном селе. И больше всего почему-то поразило его вдруг наличие там парикмахерской. Он вспомнил, что в былые годы тамошним болотным мужикам негде было постричься, и они заплетали бороды в косы.
Вечерами собирались вместе. Немножко щеголяя, кидали пачки болгарских сигарет на огородный стол под открытым небом, дымили заядло и так же заядло рассуждали обо всем. Выяснилось, что у Миши тоже есть своя цель, он намерен стать футурологом.
— Это с чем едят? — давясь дымом и кашляя, спросил Коклюш, которого звали Генкой — по паспорту, как он сам говорил, но сам же он на Генку не откликался, забывал.
— Футурология — наука о будущем, — объяснил Миша.
— О будущем? А чего ж ты в педагогический, на историка?
— Футурология требует энциклопедического образования. Надо хорошо знать прошлое, чтобы думать о будущем и предсказывать его.
«Не быстрохот», — отметил про себя Алеша.
— А сколько тебе будут за это выдавать на баш? — приставал Коклюш.
— Это не главное.
— Да, видать, зажиточно живешь… А меня интересует настоящее.
— Рано или поздно оно кончается, — улыбался Миша.
— Ну, какое у меня будущее? Скажи! — потребовал Коклюш.
Миша ответил, похоже, чтобы отвязаться:
— Судьба каждой личности складывается на фоне общественной судьбы.
— Но впрямую зависит и от самой личности, — вставил Иван, подмигивая Мише.
Коклюш замахал руками.
— Согласен, только с одной добавкой.
— Какой?
— От общества, от личности и — от кармана. Деньги в период материальной заинтересованности решают все!
— Карман — дело наживное. У тебя, похоже, вот где пусто! — Рыхлый Миша протянул руку, достал Генку и неожиданно властно потюкал его по лбу. — Беда!
— Беда! — подтвердил Иван.
— Вы не думайте! — раскричался Коклюш. — Для работяги хватит, а работягам сейчас больше платят!
— Нет, в голове у него не совсем пусто… — Миша снова заулыбался. — Просто ведущая мысль кривая… Даже птица песни поет, а не только зерна клюет, — наставительно обратился он к Коклюшу, но тот парировал сразу:
— Птица поет бесплатно, а вот артисты за песни деньги берут. Что? Попался?
Все смеялись, а Миша оправдывался, сердясь, но не очень, потому что на Коклюша нельзя было всерьез сердиться:
— Я о другом. У каждого человека есть призвание, и каждый должен, ну, хотя бы попробовать…
Лицо Коклюша вдруг все сморщилось, словно он стал старше.
— У меня мать бутылки моет, на заводике… Для крюшона. Всю жизнь. Моет и моет… Устала. Я для матери хочу работать. Вот мое призвание. Мне скорей надо…
— Ну, так и сказал бы!
— А отец где?
Коклюш махнул рукой.
— Я его и не помню. Все матка. Мне трын-трава, на кого выучиться! Хоть на черта! Лишь бы платили!
Но хотя бы по этой причине ему было не все равно, кем стать. Он наметил — в железнодорожное ПТУ. Разведал точно: через два года — помощник машиниста. Заработок? Двести двадцать.
Заговорили о другом.
Иван привез с собой книгу немецкого физика-ученого, работавшего в Англии, лауреата Нобелевской премии, где была глава, которая прямо так и называлась: «Благо и зло космических путешествий».
— И зло? — взорвался Коклюш. — Эка! За что ж ему лауреата дали?
Иван растолковал:
— Зло он видит вот в чем… В этих полетах, по его мнению, пока больше ученых заинтересованы военные, которые могут и луну приспособить под полигон.
— Свободная вещь! — согласился Коклюш. — А благо?
— А благо… Если люди начнут вместе осваивать космос… Без соперничества…
— Так мы же летаем с американцами! Может и я полечу!
— Тебя не возьмут, — сказал Миша. — Ты кашляешь.
— Эка! Небось, и у Гагарина в детстве коклюш был!
И опять смеялись. Все, кроме Алеши. Он молчал, словно был немножко другим… Присматривался, примеривался…
Мать мобилизовала их на огород, и они охотно перебирали колья-подпорки для помидорных кустов, окучивали и пололи, чтобы чисто-чисто…
— Как в Корее! — говорил Иван, разводя над огородом длинные руки.
— Ты что, в кино видел? — спрашивал Коклюш. — Корею!
— Отец мой там был. В делегации.
— Глянь-ка! Он у тебя из Министерства иностранных дел?
— Огородник, — отвечал Иван и подначивал Сучкову: — Вот у нас, тетя Оля, один агроном вывел помидоры — на дереве растут. Представляете себе, какой урожай с одного дерева?
Год назад мать приняла бы это к сердцу, а теперь сажать сажает, а урожай-то, может, и не соберет. Светопреставление!
У всех были свои заботы, свои печали, свое веселье, и Алеше не удавалось ни с кем поговорить о себе, хотя его проблема казалась ему и самой сложной и самой неотложной. Потому и жгла. То он старался представить себе незнакомого, непонятно какого Константина, то ненавидел Анку, а то забывал об этом и снова жалел ее, и думал: как же она будет теперь?
Взять бы ее да увезти отсюда! Как там дальше, неизвестно, а вот увезти отсюда! Ну, слободка посмеется над Алешей Сучковым, повеселится — и пусть.
А вот эти трое как отнеслись бы? Спросить их? Все же братья, хоть и двоюродные. Первый раз видятся, но братья! А он молчит и молчит… Не привыкли друг к другу. И, наверно, им кажется этот молчун битюгом, которому только и делать, что ворочать бетонные плиты, а дома поправлять соломенные маты на парниках да кормить Мохнача кусочками сахара, засунутыми в карман с блюдечка в рабочей столовке. Вот пропишутся, приедут сюда через пару месяцев жить, может, тогда и поговорить? А как провести целых два месяца — невообразимый, как вечность, срок?
За что Иван мог любить одиночество и радоваться ему? Это страшно, когда носишь в себе такое, что одному носить не под силу.
15
Утром Алеша проснулся от страшного шума в батиной сараюхе. Батя что-то кидал, швырял, чем-то звякал и брякал.
Плеснув в лицо пригоршню воды из дворового умывальника, ставшей за ночь холодной, чуть ли не ледяной, Алеша заглянул в сараюху.
Батя, как помешанный, сваливал инструмент в деревянный сундучок с железной ручкой.
— Продаю. Сучкова распорядилась. И квит.
— Кому?
— В школу. Кому!
Значит, мать распорядилась. У школы — деньги. Потеряешь — не найдешь.
— Только перетирай тот инструмент в городской квартире и расстраивайся, — объяснила Сучкова.
Сама она уже повязала латаную косынку и забрала у племяшей паспорта для прописки. Последние дни накануне майского праздника протянула, считала, что перед праздником начальство добрей, уступчивей, ведь и ему охота отделаться от просителей побыстрее и попраздновать. О, Сучкова, если надо, психологом была. Задерживаться, скажет, племяшам никак нельзя: учащиеся! Пусть начальники оформляют, не откладывая. С тем и собралась…
Автобус повез в город всю невеселую семью — замкнувшегося Алешу, хмурую по-деловому мать и вконец растерянного батю с сундучком. Мать сошла раньше всех, возле серого корпуса, где остановка так и называлась «Милиция», на ощупь проверила платочек с паспортами — не доверяла сумкам, покрепче сжала в руке и пошла, клонясь вперед и паруся длинной юбкой. Остановки через три, кряхтя, слез с автобусной подножки батя и тут же поставил сундучок на тротуар, чтобы свернуть самокрутку.
Алеша выпрыгнул:
— Помогу…
— Опоздаешь… Мы топчемся, а время идет…
— Не опоздаю.
Батя ступал жесткими башмаками по асфальту и сосал самокрутку, приговаривая:
— Ну и вот… С ярмарки…
Алеша оборвал рассерженно:
— Не продавай… Оставь на память! Храни!
