Наталья Калинина - П.И.Чайковский
В Берлине соблазнился афишей "Реквиема" французского композитора Гектора Берлиоза, дававшемся под управлением дирижера Шарвенка. В полупустом зале царил полумрак, музыка навевала мрачные думы… Вышел в фойе, не досидев до конца, будто подстегнутый каким-то предчувствием. Очень полная светловолосая дама, спускавшаяся ему навстречу по мраморной лестнице, улыбнулась, замерла на последней ступеньке, воскликнула что-то и бросилась ему навстречу.
Теперь и он признал в ней старую знакомую — Дезире Арто, Желанную…
Они не виделись двадцать лет. О да, Арто с восторгом следит за его все возрастающей славой. Они с мужем, Падиллой, безмерно горды знакомством с великим русским музыкантом, чьи божественные мелодии на слуху у всей Европы. Они бы сочли за высочайшую честь принимать у себя столь знаменитого и необычайно дорогого гостя.
О прошлом Арто не обмолвилась ни словом.
Чайковский вышел навстречу промозглому декабрьскому ветру, гадая о том, какие чувства испытала Дезире Арто, встретившись с ним после столь долгой разлуки.
Он испытал смущение, боль и, быть может, облегчение от того, что судьба так и не соединила их.
Хотя, несмотря ни на что, был невыразимо рад, что встретил Желанную.
Они снова подружились. Арто пела его романсы, мило коверкая русские слова. Куда бы его ни приглашали, всегда оказывалась рядом, одетая в бальный наряд, вся увешанная драгоценностями и… необыкновенно милая, симпатичная. Ее голос, хотя и потерял прежнюю силу и гибкость, тем не менее сохранил удивительную бархатистость нижних регистров, душа ее осталась все такой же страстной и юной. Чайковский вновь попал под обаяние этой женщины, но теперь это было лишь восхищение ее дивным искусством.
Эдвард Григ, удивительный норвежец с тонкой поэтической душой, чья музыка очаровала Чайковского с самого первого знакомства с нею, аккомпанировал Арто свои романсы на стихи Ибсена, Андерсена, Гейне.
Чайковский сидел в притененном углу огромной, пышно обставленной гостиной Арто и думал о прошлом. Отстранено, как о чем-то случившемся не с ним, а с очень близким знакомым.
Предположим, думал он, Арто стала бы его женой. Сцену она бы не бросила, да он бы сам не позволил пойти на такой шаг этой безмерно талантливой артистке. Ей вовсе не под стать незавидная роль жены безвестного композитора, каким он был в ту пору. Ей нужна сцена, шумная артистическая среда, веселая богемная жизнь, ему — покой, уединение. И все-таки… Все-таки эта женщина наверняка принесла бы ему счастье. Ибо для нее, как и для него, музыка, искусство, есть наивысшая реальность, перед которой меркнет все остальное. Она служит искусству беззаветно, без оглядки. Прошлого, разумеется, не воротишь, но все-таки Желанная должна была идти с ним по жизни рядом…
— Мсье Чайковский, эту песню я посвящаю вам, — услышал он чистый и необыкновенно теплый голос Дезире. — Помните: в камине потрескивали поленья, за окном завывал осенний ветер, а мы… Мы отдавались чудесной русской песне, уносились вместе с ней в поля, луга, заоблачные выси…
Во поле береза стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли-люли стояла,—
пела Арто.
Нет, конечно, это не слезинка скатилась по ее напудренной щеке — в гостиной невыносимо жарко от огромного, обложенного ноздреватым туфом камина. Ему кажется, он мог бы вечно слушать ее пение.
Хотя вечного на свете не бывает ничего.
— Я помню вас всегда таким, как на этом портрете, что у меня на рояле, — тихо сказала Арто при расставании. — Мы ведь с вами счастливы, правда? Я очень благодарна судьбе за то, что все случилось именно так…
Вернувшись на родину, Чайковский посвятил Дезире Арто цикл из шести романсов на стихи французских поэтов. Он сочинял их летом 1888 года во Фроловском, то и дело глядя на висевший на стене портрет молодой женщины в темном кринолине. Желанная была с ним рядом.
С высоты прожитых лет он благодарил ее за все былое.
"Моя музыка родилась из любви"Из всех городов Германии Чайковский больше всего стремился в Лейпциг, связанный в его представлении с музыкой Роберта Шумана. Правда, его несколько настораживал музыкальный консерватизм этого города: в стенах Гевандхауза, прославленного концертного зала, обычно звучала лишь музыка классического направления — Моцарт, Гайдн, Бетховен. Из романтиков только свой, лейпцигский, Мендельсон-Бартольди и немножко Роберт Шуман. Лейпцигские меломаны очень скептически относились к музыке Листа, Вагнера, Бизе. Что касается русской музыки, то тут их одолевала настоящая "русофобия", боязнь всего русского.
Чайковский тем более волновался перед своими выступлениями, что всей душой стремился "быть достойным представителем русской музыки на чужбине".
"Принят я был отлично, вызывали два раза, это в Лейпциге считается большим успехом, — напишет композитор в письме к брату Анатолию. И далее: — У меня там несколько фанатичных друзей в музыкальном смысле".
Последний день в Лейпциге превратился в настоящее чествование: утром под окна гостиницы, в которой обосновался Чайковский, явился военный оркестр. Петру Ильичу вручили программу из восьми номеров, которые были добросовестно исполнены музыкантами, несмотря на редкий для этих мест лютый мороз.
Концерты, торжественные ужины, благосклонность германской прессы… "Все это прекрасно, лестно, но я все-таки желал бы сидеть в своем тихом уголке, — записывает композитор в дневнике. И тут же восклицает: — Устал, как миллион изможденных собак!"
В нем нарастает недовольство собой, каждый прожитый день ложится на душу тяжким грузом презренной праздности, к которой композитор питает глубокое отвращение. По-настоящему счастливым он бывает, лишь сочиняя музыку. Другого счастья ему не дано. Сейчас и его лишен.
Пианист Василий Сапельников, сопровождающий Чайковского в поездке по Германии, всячески пытается отвлечь композитора от мрачных дум. "Мое громадное утешение" — называет Сапельникова Чайковский, имея в виду еще и внушительные размеры молодого человека. Музыку Чайковского Сапельников играет с таким размахом и глубиной чувства, что сам автор каждый раз обнаруживает в ней что-то для себя новое.
— Благодаря вам, Василий, я теперь знаю, что в моем Первом фортепьянном концерте чувствуется влияние и Листа, и Шумана, и даже, как ни странно, Шопена, — как-то сказал Сапельникову Петр Ильич. Они возвращались из Берлина в Лейпциг, уединившись в купе первого класса. — Сам не подозревал об этом, а вы вдруг взяли и раскрыли мне глаза на то, что нас, композиторов, связывают незримые узы. Когда пишешь музыку, об этом не задумываешься, когда же слышишь ее не внутренним ухом, а со стороны, охватывает чувство гордости от того, что мы — единая братия. Разношерстная, разноликая, разноголосая, а тем не менее объединенная общим понятием. Догадываетесь каким?
— Догадываюсь, Петр Ильич, — задумчиво кивнул головой Сапельников. — Что нет на свете ничего выше искусства, которому надлежит служить лишь по призванию. Хотя, как правило, тех, кто служил ему именно таким образом, оно едва-едва кормило. Шопен вынужден был давать уроки богатым бездельницам, Моцарт отдавал за гроши целые оперы, Бизе умер в нищете и безвестности, Шуберт…
— Не будем предаваться меланхолии и пессимизму, — прервал Сапельникова Чайковский. — Тем более, что мы с вами напрочь забыли, что бок о бок с истинным искусством всегда идет большая любовь. Земная либо идеальная, счастливая либо трагическая, она дает силы, указывает путь, не позволяет смириться на достигнутом.
— Вы, Петр Ильич, на самом деле считаете, что любовь можно поставить наравне с искусством? — робко поинтересовался Сапельников.
Чайковский долго молчал, смотрел в темное запотевшее окно.
— Не знаю, Вася, не знаю. Для меня оба эти понятия неразделимы. С самых первых дней, как я себя помню, в моем сердце главное место занимала любовь. Я любил матушку, отца, сестер и братьев, потом страстно влюбился в русскую природу. Мне кажется, моя музыка родилась из любви. Да, не скрою, подчас любовь мешала мне с головой уйти в творчество, лишала того самого спокойствия и душевной гармонии, без которых я не могу сочинять музыку. Однако ж потом я так благодарил любовь за все доставленные мне муки и блаженства, ибо, не страдая и не наслаждаясь, нельзя познать смысл бытия…
Злата ПрагаНаконец он дома, в России, хотя, в сущности, дома, как такового, у него до сих пор нет. Приходится скитаться по гостиницам, пользоваться гостеприимством родных и знакомых, нанимать дома в Подмосковье.
Правда, здесь, во Фроловском, ему все нравится: уютный дом, светлая просторная терраса, живая изгородь из подстриженных елок в палисаднике и даже маленький, словно игрушечный, фонтан. Молодец, Алеша, во всем угодил его вкусу. А главное — здесь уединенно и божественно тихо.
