Наталья Калинина - П.И.Чайковский
Тогда Чайковский не увлекся сюжетом "Манфреда", хотя прочитал Байрона не только в переводе, а и на английском языке, который выучил очень легко и быстро. Ему казалось, что после Роберта Шумана, написавшего великолепную увертюру "Манфред", он уже не сможет сказать ничего нового и интересного.
Прошло время. Как-то, гуляя по запущенному, совсем одичавшему майдановскому парку, похожему на таинственный сказочный лес, Чайковский неожиданно вспомнил строчки из "Манфреда": "…не трепетать ни от надежд, ни от желаний / И на земле не знать уже любви" — и вдруг почувствовал глубокое сострадание к сильному, умному и беспредельно несчастному герою поэмы Байрона.
"Он отнюдь не простой человек, — думал Петр Ильич. — Он всей душой стремится разгадать роковую тайну бытия — и в этом весь его трагизм. Говорят, Гете завидовал Байрону, что его Манфред в борьбе с бесом не покорился ему, тогда как Фауст отдался нечистому с руками и ногами. Интересно, интересно…"
Навещавшие Чайковского в то лето родственники и знакомые твердили в один голос, что в его облике появилось нечто байроническое, на что композитор не только не обижался, а даже утверждал, что сам обратился, правда временно, в Манфреда.
Поначалу, как обычно, сковывала программа, потом он вполне обжил и мрачный замок главного героя, и охотничью хижину в Альпах, и чертоги духа Аримана.
— Модя, а ты знаешь, эта Астарта, о которой вечно скорбит мой герой, не что иное, как стремление к идеалу, воплощение жгучей тоски по такой любви, какой нет места на земле, — говорил Петр Ильич брату, когда они прогуливались в один из приездов последнего по крутому берегу речки Сестры. — Мне кажется, Модя, что это не просто любовь мужчины к женщине, а нечто более всеобъемлющее, всепоглощающее. Манфред презирает людей и себя в том числе за то, что они не могут всецело, без оглядки, отдаваться чувству любви. Ему нужно все либо ничего. Ах, Модя, в молодости я тоже грезил абсолютным чувством. Как я страдал от того, что никто не мог его разделить. Если быть откровенным до конца, я и поныне не избавился от жажды любить без оглядки. Правда, теперь я эту любовь всецело адресую музыке.
— Я вижу, ты очень устал, — заметил Модест Ильич. — И даже, только не обижайся, пожалуйста, постарел. Или же ты так умело перевоплотился в своего героя? Только упаси тебя боже от мизантропии.
— Да, последнее время я на самом деле стал до крайности раздражителен. Никогда и ничто не давалось мне с таким трудом, как эта симфония. Поначалу приходилось даже насиловать свое "я", чтобы глядеть на мир глазами этого во всем разочаровавшегося, вечно скорбящего человека. Поверь мне, я вдруг сам сделался полным отшельником, даже стал прятаться от старухи Новиковой, которая вот уже месяц тщетно пытается усадить меня за ломберный столик. И гулять стал в основном по вечерам, при луне.
— Мне говорил Алексей, ты как будто стал бояться солнечного света. Вечерами долго сидишь в темноте, не зажигая лампы, ночами бродишь по дому со свечой…
— Модя, помнишь эти строки, — не дал договорить брату Петр Ильич, — "Есть род людей, что в юности состариться успели" — это слова Манфреда. А помнишь, у Пушкина:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел…
Пушкин обожал Байрона, хотя, как видишь, его Онегин, в отличие от Манфреда, не окончательно утратил способности любить.
— Мне кажется, в русской литературе невозможен герой типа Манфреда и того же Фауста, — размышлял вслух Модест Ильич. — У нас, русских, слишком здоровое, слишком жизнелюбивое нутро, чтобы можно было без остатка предаваться безнадежной скорби.
— Если даже ты, Модя, прав, все равно я очень люблю своего Манфреда, ибо за каких-то два месяца вместе с ним сполна пережил всю трагедию его жизни. Как же я нервничал, как хандрил… Теперь, кажется, выздоравливаю, хотя впереди еще работа над партитурой. И непременно хочу написать что-либо на старый русский сюжет. Нет, Модя, писать программную музыку я больше не буду, хотя, уверен, "Манфред" понравится многим. А посвящу я его Балакиреву. Да будет благословен тот час, когда он надоумил меня обратиться к этому сюжету.
Премьера симфонии "Манфред" состоялась 11 марта 1886 года в день памяти Николая Григорьевича Рубинштейна, в том же году прозвучала в Петербурге, Тифлисе, Павловске и Нью-Йорке.
На сей раз даже критика оказалась благосклонна.
Цезарь Кюи публично поблагодарил композитора "за новый вклад в сокровищницу нашей отечественной симфонической музыки".
"Следуя призванию души"Русская старина на протяжении всей жизни волновала воображение Петра Ильича Чайковского. Читая исторические романы, мемуарную литературу, композитор фантазировал целые сцены: представлял тихие русские города с их патриархальным укладом, богатырские заставы, постоялые дворы с медовухой да развеселыми плясками подвыпивших гуляк.
Особенно хотелось окунуться в сочный русский быт с его непременными хороводами, плясовыми, частушками после трагического отречения от всего земного, связанного с сочинением симфонии "Манфред". У томилась душа от жестоких, нечеловеческих страданий героя, от его мрачной, безысходной тоски. Потянули к себе сильные земные чувства, замешанные на реальном, интересном сюжете, способном увлечь не только эстетов и меломанов, а все слои публики.
Опера всегда казалась Чайковскому самым популярным, самым народным искусством. Он помнил свое восторженное состояние после знакомства с "Кармен" Жоржа Бизе. Сейчас ему был необходим подобный сюжет, но непременно русский.
Известный во второй половине XIX столетия драматург Шпажинский написал трагедию "Чародейка", шедшую с большим успехом на сцене Малого театра. Главное действующее лицо пьесы — молодая вдова Настасья, хозяйка постоялого двора, привлекла внимание композитора силой и самобытностью характера, а главное — бесконечной жертвенностью во имя любви. Берясь за сочинение оперы, Чайковский знал, что в его адрес наверняка посыплются упреки: героиня-то — развеселая Кума, прозванная в народе Чародейкой за свою красоту и ласку. Однако этих упреков он не страшился, напротив, на примере Настасьи хотел показать исцеляющую силу истинной любви, над которой не властна даже смерть.
Долгими осенними вечерами обдумывал Петр Ильич написанное Шпажинским либретто, чем дальше, тем больше убеждаясь в том, что главным действующим лицом новой оперы непременно должен стать русский народ, — это давало богатейшую возможность использовать подлинные народные мелодии.
В первом акте оперы Кума Настасья не просто поет арию — она славит ширь-простор родной земли, которой принадлежит плоть от плоти. Для этой арии композитор использовал мотив народной песни "Сизый голубь по зорям летал". А перед ариозо Настасьи в последнем акте в оркестре звучит мелодия народной песни "Последний час разлуки с тобой, мой дорогой", предвещая вечную разлуку княжича Юрия и Настасьи.
И снова, как летом, работа с головой поглотила Чайковского. Гуляя днем по оголившемуся Майдановскому парку, слушая завывания промозглого ноябрьского ветра, сидя за самоваром в жарко натопленной гостиной, Чайковский не переставал сокрушаться о трагической судьбе своей Чародейки, которую успел полюбить всей душой.
— Ну ведь не виновата же она, что природа наделила ее такой красотой и обаянием! — восклицал Чайковский. — Злые языки, вроде этого дьяка Мамырова, утверждают, будто она привораживала людей зельем, подмешивая его в вино. А мне кажется, не в зелье дело, а в ее чистой и светлой душе. Как ты думаешь, Алеша?
— И то верно, — кивал Алексей. — А все одно лихая баба. Ишь как со старым князем разговаривает — точно он ей ровня.
— Говоришь, лихая баба, — задумчиво повторил Чайковский. — А ты ведь прав. Умеет постоять за себя моя Настасья. Как та же Кармен. Нравятся мне такие женщины — под грубой формой чувствуется в них настоящая красота и сила. Недаром полюбил ее княжич Юрий. Еще как полюбил — все на свете забыл ради этой любви.
— Неужто и взаправду может случиться такое, что отец из-за бабы способен родного сына заколоть? — удивлялся Алексей. — Ну, ясное дело, старая княгиня правильно сделала, что разлучницу отравила, а вот уж сына старику вроде бы и ни к чему убивать.
Чайковский смотрит в темное, исхлестанное холодным дождем окно. Может, по либретто и в самом деле не совсем понятно, почему старый князь, узнав о смерти Чародейки, убивает не отравившую ее жену, а сына. В музыке он непременно покажет это. То, что даже мертвая Настасья вызывает в душе такое неистовое чувство любви, что счастливый соперник, будь он хоть собственный сын, превращается в самого заклятого врага. Удивительная, удивительная женщина эта Настасья, в чем-то даже для него непостижимая. Наверно, такой самоотверженной, такой безграничной любви на самом деле нет места на этом свете…
