Роже Гренье - Фолия
После того дня, как Женевьева сказала о своем предполагаемом браке, они перестали встречаться. Больше она не приглашала Алексиса к себе, и, уж конечно, не было речи о том, чтобы идти в отель. Однажды он спросил Женевьеву, как обстоят дела с ее замужеством.
— Похоже, все произойдет очень скоро, — последовал ответ.
Однажды в ноябре, ожидая Женевьеву после полудня в баре неподалеку от церкви Мадлен, он увидел, что она направляется к нему через весь зал, пробираясь между столиками, как обычно, легкая, со своей неизменной улыбкой, которую он заметил еще издали. Она до такой степени приковала его взгляд, что он не пошевельнулся даже тогда, когда Женевьева опустилась на диванчик рядом с ним. Она спросила:
— Ты меня не целуешь?
Он сжал ее в объятьях и стал целовать ее лицо, ее рот. Когда он наконец разжал объятья, она с удивлением посмотрела на него.
— Я не это имела в виду.
Ему хотелось спросить: «Где то, что мы обещали друг другу?» Но разве они что-нибудь обещали друг другу? Возможно, что и нет, но было такое время, когда они обходились без слов. Тогда Женевьеве было достаточно только произнести своим обычным тихим голосом: «Алексис…»
Фаншон зачастила к нему в мастерскую. Она двигалась бесшумно и осторожно, точно зверек, изучающий незнакомые места. Кончалось тем, что она устраивалась у него за спиной и, если Алексис не настроен был разговаривать, внимательно и молча следила за его работой. Словом, она вела себя почти так же, как Бюнем; можно было подумать, что, являясь к Алексису по очереди, они передавали его друг другу как эстафету. Случалось, они сталкивались у него лицом к лицу. Бюнем вел себя корректно, но чувствовалось, что он проявляет живой интерес к женщинам, которых встречал у Алексиса, даже если и немедленно спасался бегством, застав у художника гостью. Должно быть, он догадывался, какую роль играли в жизни его соседа сначала Женевьева, потом Фаншон. И он неизменно приносил свои пакетики с плитками горького шоколада для Нины.
— Какой странный тип, — говорила Фаншон. — Похож на философа.
— Нет, он не философ. Просто отчаявшийся человек.
Сталкиваясь в мастерской с женой Батифоля, Бюнем, прежде чем удалиться, тянулся, при своем маленьком росте, поцеловать у нее руку.
— Раз он все еще прикладывается к ручке, — говорила Фаншон, — не иначе как это выходец из Польши.
Однажды Бюнем подал Алексису мысль:
— Вам бы нарисовать сирень.
— Сирень! Что за странная идея?
— И не просто нарисовать, а так, чтобы эта сирень заполонила всю картину: при ее поразительных оттенках это должно производить ошеломляющее впечатление.
В тот же раз он спросил:
— Вы случайно не читали светскую хронику во вчерашней «Монд»? Я имею в виду не сообщения о рождениях и браках, а сообщения о смерти.
— Читал. Но я не увидел там знакомых имен.
— А я увидел. Там было сообщение о смерти камбоджийской принцессы. В действительности она француженка, но вышла замуж в Камбодже. Так вот, речь идет о женщине, с которой одно время, еще до войны, мы были вместе.
Его кадык снова задрожал.
— В тридцать девятом я завербовался в армию в качестве волонтера-иностранца. Десятого июня сорокового года меня взяли в плен в Экеннах, на Сомме, неподалеку от Пуа-де-Пикарди. Я попал в концлагерь Рошостервиц — это в Австрии, под Клагенфуртом. Три раза пытался бежать. Дважды меня хватали и возвращали назад, но в третий раз попытка удалась. Бежать меня побуждали ненависть к Гитлеру и желание продолжать борьбу, пока не будет окончательно истреблена эта нечисть, но сильнее всего было желание снова отыскать эту женщину. К сожалению, она меня не дождалась.
Хорошо бы он рассказал об этом подробнее…
— Терпеть не могу предаваться воспоминаниям. А между тем у меня безупречная память, — продолжал Бюнем. — Я помню все. Я мог бы повторить каждое слово, когда-либо слышанное мною.
После этого утверждения, прозвучавшего прелюдией, Алексис ожидал, что Бюнем приступит к рассказу о своих любовных похождениях с камбоджийской принцессой.
— Да, я помню все. Единственное, что я начисто забыл, — это подробности несчастного случая, который произошел со мною пятого сентября тысяча девятьсот сорок пятого года. В этот день на меня наехал автобус. Это произошло на бульваре Бомарше.
Он провел рукой по лбу.
— У меня был перелом костей черепа, и четыре дня я находился между жизнью и смертью.
Алексис посмотрел на его шишковатую голову. Интересно, эти бугры — результат несчастного случая или же просто причуды природы?
— Я не помню ровным счетом ничего. Я даже не видел этого автобуса. Четыре дня полного провала в памяти. Очнулся в больнице Ларибуазьер. Им пришлось рассказать мне, что со мной произошло. — Он добавил: — Голова… Я очень боялся за свою голову. Это все, что у меня есть, чтобы работать, чтобы устоять перед другими, теми, кто…
Он умолк. Что он хотел сказать? Кто эти «другие»? Те, кого природа одарила силой, красотой, богатством, успехом у женщин?
На этом откровения Бюнема оборвались, больше он не сказал о камбоджийской принцессе ни слова.
Алексис вовсе не испытывал желания рисовать сирень. Он задумал серию натюрмортов, но в несколько необычной манере: он не стал грунтовать холст, и изображение предметов — или, скорее, смутные их контуры — как бы проступало сквозь ткань, готовое вот-вот исчезнуть. Он назвал эту новую серию «Вещи покидают нас».
20
Воспользовавшись тем, что муж вернулся домой не слишком поздно, Мари-Жо Марманд закатила ему бурную сцену, не заботясь о том, что дети — Тьерри, Шанталь и Жози — могут слышать скандал из своей комнаты, она принялась упрекать его, что он забросил семью и без конца унижает ее. Мари-Жо плакала. Нос у нее заострился и побелел. Она была вне себя от ярости. Футболист смотрел на ее покрасневшие глаза с коротенькими ресницами, на ее прямые, редкие волосы и спрашивал себя, в самом ли деле ему жаль эту женщину. Во всяком случае, Мари-Жо никогда его не понять. «Меня терзают два тирана, — думал он, — Мари-Жо и моя чувственность». Однако не одна только чувственность заставляла его домогаться женщин — молодых и не слишком молодых, красивых и совсем невзрачных. Он получал удовольствие, одерживая очередную победу, добиваясь капитуляции и видя, что его жертва сама желает этого поражения. Ему никогда не надоест наслаждаться, убеждаясь, что незнакомка — а он видел ее в каждой женщине — приходит туда, куда он пожелает, чтобы сложить оружие и доспехи и сдаться на милость победителя; ему доставляло особую радость вырвать у нее стон в минуту наслаждения — свидетельство своего окончательного триумфа. Эта потребность в постоянных завоеваниях возникла у него после того, как в восемнадцать лет он сделал восхитительное открытие — оказывается, совсем легко доставить женщине радость, и он с изумлением наблюдал, как они без всякого сопротивления падают в его объятья, хотя и знают, что за близостью последует неминуемая разлука. Он познал счастье делать счастливыми других. И все-таки, несмотря на свой богатый опыт, он всегда боялся быть отвергнутым, обнаружить, что из двоих только он один стремится к наслаждению, и потому тем более восхитительным был момент, когда он убеждался, что и его возлюбленная получает от любовной игры не меньшее удовольствие.
Он прекрасно знал, даже если никогда и никому в этом не признавался, что его подлинной жизнью была жизнь чувственная. Он нуждался в женском теле. Огорчительно только то, что, как правило, женщины хотели навязать ему еще и свою душу. А в этом он нужды не испытывал — от этого не жди ничего, кроме неприятностей. Да, его подлинной жизнью была жизнь чувственная, даже если его влекло к женщине еще и стремление понравиться или найти успокоение, обрести теплое гнездышко у нее на груди. Однако все эти относительно сложные чувства он сводил к простой формуле и о себе говорил так: «Люблю обольщать женщин». Он осознавал, что в нем странным образом уживаются Джекиль и Хайд[12], — он был постоянно занят либо футболом, славой, успехом, либо поисками чувственного наслаждения, — и один вытеснял другого. Это вынуждало Марманда скрывать от всех свои любовные похождения точно так же, как раньше он стремился сохранить в тайне поручения неблаговидного характера, которые давал ему Тремюла.
Связь с Ниной не мешала ему искать встреч с другими женщинами. К тому же его влечение к Нине стало остывать. И если он еще продолжал поддерживать эту связь, то у него были на это особые причины: он хотел подняться по общественной лестнице, приобщиться к культуре, а для этого ему нужна была возлюбленная — заложница из того мира, куда он надеялся проникнуть. Он считал Нину умной, тонкой. Правда, она не обладала природным изяществом Женевьевы, но Женевьева казалась Марманду слишком неуравновешенной. Таким образом, если принять теорию антиподов, воплотившихся в Марманде, Нина, сама того не зная, перестав быть любовницей второго — сластолюбивого альфонса, стала возлюбленной первого — знаменитого и тщеславного футболиста.
