Галина Докса - Мизери
На самом деле диалог не успел развиться за время отсутствия учительницы. Но Дэвид Смит понимает, как должна быть рассержена она на ребенка, чья шалость… Эти русские, слышал Дэвид, так чопорны! Он сочувствует провинившейся девочке и, поняв без перевода учительское: «Останься после урока», крепко хлопает ее по плечу и подмигивает ей, как только удается встретиться с ней глазами. Но русская девочка есть русская девочка, поэтому Дэвид Смит не удивлен, что ему не подмигивают в ответ.
Света продолжает урок.
За пять минут до звонка появляется директор и объявляет детям, что с сегодняшнего дня Светлана Петровна становится их классным руководителем. Светлана Петровна переводит для стажера. Он поздравляет ее жестом.
«Похоже, он станет тут своим человеком», — думает Светлана Петровна, не испытывая ревности. Ей все равно. Так все равно, что предстоящий разговор со Светой Тищенко, на который долго не могла она решиться, ничуть не волнует ее.
«Ведь надо же с кем–то разговаривать, — объясняет себе Света очередной скачок в настроении. — Нельзя же дни напролет разговаривать самой с собой. Так и старушку убить недолго…»
Ухмыльнувшись своей литературной шутке, Света отпускает класс. Директор уводит Дэвида Смита. Дверь закрывается, топот и смех в коридоре стихают. Света усаживается на свое учительское место и минуты две отдыхает, не думая ни о чем. Вонючка сидит на задней парте, ковыряет в носу, ждет.
* * *Светлана Петровна выдвигает ящик стола и долго смотрит на красный мешочек, брезгуя дотронуться до него. «Made in USA»16, — читает она вслух полустертую надпись.
— Откуда это у тебя? — строго спрашивает учительница и задвигает ящик. — Зачем ты носишь это в школу? Зачем настраиваешь ребят против себя? Неужели тебе самой не противно?
Маленькая Света молчит и не выглядит ни испуганной, ни смущенной.
— Отдайте, пожалуйста, — равнодушно просит она. — Я больше не буду.
— Понятно, что больше не будешь! А что ты принесешь завтра? Портативный унитаз? Давай, всем будет интересно взглянуть.
— Отдайте, я больше не буду, — со скукой, явно не слушая учительницу, тянет девочка.
— Игрушку я отдам твоим родителям. В понедельник после шести жду тебя здесь вместе с…
Светлана Петровна заглядывает в конец журнала, где записаны данные о родителях учеников. Она знает по своему недолгому опыту, как часто в графе «отец» бывает проставлено «нет», а по поводу мешочка и всего остального лучше было бы разговаривать не с матерью, а с отцом странного ребенка. Но тут все в порядке: мать художница, отец…
— Жду тебя с папой. Кем работает папа? Мне не разобрать…
— Мой папа — правозащитник! — вдруг оживившись и блеснув глазами, говорит девочка и прибавляет ехидно: — Он не может прийти.
— Что? — Светлана Петровна не поняла. — Он юрист? Очень занят?
— Он диссидент, — с какой–то недетской запальчивостью заявляет Света. — Он живет в Америке. Он…
— Ясно, — обрывает ее учительница. — Это… — Красный мешочек, мелькнув над столом, снова исчезает в ящике. — Это папин подарок?
Девочка молчит. Светлана Петровна видит: она обижена, что ей не дали договорить. Несомненно, девчушка любит отца и гордится отцом, приславшим или привезшим ей глупую безделку, вонь в пластиковой оболочке, «аленький цветочек» из заглохшего заморского сада развлечений. Обида эта возникла как брешь в прочной стене равнодушия, которой окружена Света Тищенко, странный ребенок с недетской повадкой, с недетским презрением смотрящий в упор на Светлану Петровну, Свету…
И Света облегченно вздыхает, встретив этот взгляд, полный презрения и обиды, потому что чувство болезненной жалости, которое ныло в ней, как больной зуб, вмиг исчезает и заменяется живым, сильным и неожиданно веселым чувством интереса к маленькой суровой воительнице с химической гранатой в кармане. Света прощает маленькой Свете минуты испуга и беспомощности, пережитые ею, случайно попавшей в зону атаки, — против кого? зачем? — и честно выдерживает примирительную паузу, висящую во взгляде ребенка; выдерживает и сам взгляд, который наконец опускается перед ней, скользит лениво вдоль парты… через проход… по подоконнику… и наконец устремляется за окно. Свете любопытно и весело. Она радуется и немножко волнуется. Ей непременно хочется разговорить девочку. Непременно сегодня, сейчас, пока ей — пока им, им обеим — не стало все равно, пока не наступил вечер, одинокий, долгий, мертвый, мертвый, как ее лицо, каким увидела она его полчаса назад в полумраке уборной, в мутном зеркале, искривленном паутиной трещин.
— Так и быть, — хитро улыбаясь, говорит учительница. — Я отдам тебе эту штуку, но ты должна объяснить мне, почему ты так не любишь своих одноклассников и… — Светлана Петровна подходит к Свете и садится на соседнюю парту, — и почему ты так не уважаешь учителей. А когда вернется папа…
— Он не вернется.
Света забирает у учительницы мешочек и прячет его в ранец.
— Почему? — не задумываясь, все с тем же выражением хитрой веселости в голосе спрашивает учительница.
— Потому что тут все дерьмо, — нехотя и вместе с тем с вызовом бросает Света. — Будто вы не знаете.
— Я не знаю, — честно удивляется большая Света. — Объясни, пожалуйста.
Светлане Петровне и в голову не приходит сделать замечание по поводу употребленного Светой грубого слова. Разговор, кажется, идет на равных. «Вот и отлично», — думает Света. «Ну и пусть!» — думает маленькая Света.
— Все! — повторяет девочка, глядя в окно. — Все, все, все!
* * *— Это тебе папа сказал?
Света как–то нехорошо раздражена этим папой–правозащитником, до которого минуту назад ей не было никакого дела.
— Я сама знаю.
— Но что же ты знаешь? Скажи мне, будь добра!
— Все знают.
— Кто — все? Правозащитники? Кстати, чьи права защищает твой папа в Америке? Или он сменил профессию?
— Там никого не нужно защищать. Там правильные законы.
— А тут неправильные?
— Тут вообще никаких нет. А скоро будет еще хуже.
— Поэтому все должны немедля собрать чемоданы и лететь в Америку?
«А готовясь к отлету, скуки ради и в назидание потомкам подпустить, сколько сумеешь, вони из импортного пакетика, — мысленно добавляет Светлана Петровна и заговорщицки взглядывает на девочку. — Но как я рада, что тут у нас с тобой, ребенок, совершенно банальный, ординарный объект для спора! И никакой мистики! Никакой тебе детской психопатии и гастропатологии. Так продолжим?»
Разговор продолжается:
— Не все, а только умные, кто понимает.
— Что? Что понимает?
— Ну, что все пропало.
— Так, ладно, будем считать, что я поняла тебя. Значит, все умные, кто понимает, скоро уедут, а глупые — я, например, или Самуил Аронович…
«Зачем я приплетаю сюда Самуила Ароновича? — рассердилась Света. — Не ровен час, папа–диссидент окажется антисемитом, и нам тогда с тобой, девочка, нипочем не выкарабкаться!»
— …или Прасковья Степановна…
Так зовут учительницу домоводства, и Светлана Петровна невольно улыбается, представив ее предводительницей оставшихся, глупых. А в арьергарде этой безнадежно увязшей в болоте, отступающей армии она видит себя: в старом плаще, с седой прядью, торчащей над ухом, и с алмазом в кармане… Но алмаз ни при чем, и… что с вами, Светлана Петровна, милая? Неужто вам изменяет ваше хваленое чувство юмора? Вперед!..
— …Глупые останутся, сколько смогут, наблюдать, что же именно пропало, куда пропало и зачем? Так?
Светлане Петровне удалось–таки рассмешить Свету Тищенко, а это значит, ее маленькая противница временно обезоружена. Можно переходить в наступление. Но как все же странно устроен разум у людей! Оказывается, все, о чем не говорится между взрослыми по причине подразумеваемой и якобы непреодолимой сложности вопроса, может быть запросто названо и изложено в короткой дискуссии с малюточкой, выросшей на русской интеллигентской кухне образца восьмидесятых–девяностых годов, то есть, конечно, весьма сложного, неэталонного и сомнительного образца, но все же, все же…
— …И все же, Светлана, согласись, что это несправедливо.
— Справедливости нет.
(«Кухня, Кухня, Кухня…» — дразнится Света, скрывая улыбку.)
— Но в Америке–то — есть!
(«Про негров промолчим. Эта сабля затупилась. К тому же я плохо владею данным материалом».)
— Не подыхать же здесь… — отвернувшись, подытоживает маленькая Света…
Нет — Кухня, по которой ползала Света младенцем в начале восьмидесятых, и путалась в ногах гостей, и засыпала нечаянно у батареи… а просыпалась уже в кроватке от звуков общей колыбельной, проникающей через стену: «Под небом голубым есть город золотой…»
