Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце
— Ухожу от тебя! — сказала Синегорка и, подняв с земли лук, повесила его за плечи, стала привязывать к поясу колчан.
Илейка молчал. Святогор вдруг упал на колени всею своею тяжестью, будто рухнуло подточенное червями дерево. Стоял жалкий, беспомощный, скрипел кожаными застежками.
— Прости! Слова не вымолвлю обидного. Не стану больше попрекать тебя. Не уходи, Синегорка. Одна ты моя радость на всем белом свете, огонь моих глаз. Никто мне не нужен. Презрел я все и всех. Нет мне равного по силе — земля гнется подо мной, как повинная. Я знаю то, чего другие не знают. Степи меня вскормили, леса, горы. Через моря меня волны швыряли. Города брал, забрасывал камнями крепости, дубиной крушил полки, хватал тура за крутые рога, сосны пригибал к земле. Через леса меня вихри швыряли так, что до сей поры в ушах свистит. Ни царям, ни князьям не кланялся, знал одного бога — Перуна, великого и могутного.
Святогор ерзал на коленях, растопырив пальцы рук говорил, и голос будто из бочки гудел бу-бу-бу.
— Что тебе этот отрок деревенщина? Что он видел, что знает? В мое время всё решали сильные руки! Кто силен, тот и князь! Не уходи, Синегорка, чечевичка моя! Ведь и люблю тебя потому, что ты не такая, как они, ты от моего мира. Я всё тебе отдам. В лесу-дровяннике под гнилою колодой золота пуд… Богаче княгини станешь — жемчуга бурмицкого столько, сколько слез народ не выплакал…
— Пропади ты со своими кладами! — крикнула Синегорка и бросилась бежать, вскочила на коня легко, будто ласка. Не нужно мне ничегошеньки.
Гикнула, свистнула и, размотав по ветру косу, поскакала вдоль берега, пока не скрылась из глаз.
Святогор стоял на коленях, слегка касаясь огромными кулачищами земли, и тупо смотрел, как меж травинок ползает муравей.
— На поваленном дереве и козы скачут, — только и сказал.
Сумерки набросили на лес свою призрачную сеть, и в кустах беспомощно затрепыхались птицы.
Погибшая сила
Не спалось Илейке. Месяц взошел такой бледный и хрупкий, что, казалось, можно было в руках разломить, а по воде от него шла щедрая серебряная россыпь. Всё чудилось — вот-вот сверкающую дорогу пересечет челнок. Неужели она ушла навсегда, а он остался здесь? Что ему здесь? Ехать бы надо прочь, закрыть глаза, гнать коня во век? прыть, бежать от самого себя. Что ему Синегорка? И видел-то се два раза всего… Илейка ругал себя, но все-таки сидел и ждал, ворошил пальцами землю, жевал былинки.
Река текла мимо, равнодушно плескала волной, хотя бы остановилась на один короткий миг. Облако набежало, и обеспокоенные лягушки закричали жуткими голосами. Неуклюжий жук, стукнувшись о ветку терновника, звучно шлепнулся на землю; гулкой темной далью бродили неясные шорохи.
Минуты летели за минутами, а сон все не шел к Илейке. В шатре, чуть белевшем под яром, храпел Святогор. Он часто просыпался, скреб ногтями волосатую грудь, охал и снова засыпал. Во сне звал се. Один раз встал, вышел из шатра — мощная, обнаженная но пояс фигура его каменной глыбой обрисовалась на светлой реке. Святогор приложил руки ко рту и зычно гаркнул туда, за Оку… Он не назвал её имени, но сказал «иди»… Это был стон, случайно вырвавшийся из груди, и он заключал в себе что- то древнее, идущее из глубины веков, — тоскливый призыв исстрадавшегося человека. Зашагал по берегу взад-вперед, протягивая перед собой могучие руки, словно встречал кого-то объятием, в котором так легко было умереть. Носок хрустел под сапожищами, будто конь ступал. Святогор прошел мимо Илейки, не заметив его. Никто не отозвался из-за реки. Заметался по берегу Святогор, вошел было в воду, пошлепал ладонями но волнам и вернулся.
— Не вижу… не зрю…
Сел на корточки, обхватил голову руками и долго сидел так, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом, поникший и печальный, вошел в шатер:
— Эх, куда утекла невозвратная… Дунай-река?
Илейке показалось: Святогор всхлипнул и тут же захрапел сильнее прежнего, будто сухие листья с дуба летели. Стало жаль богатыря. Люди ругали и недолюбливали его за большую гордость. Уже не один десяток лет жил он таким отшельником, не зная ни дома, ни племени, ни самой Руси. Да и себя Илейка жалел. Вот ведь ехал дорожкою прямоезжею и вдруг споткнулся, свернул с пути. Будто кто пригвоздил его ноги деревянными колышками. «Уйду! — говорил себе. — Только пробежит облако, и встану». Но облако пробежало одно, другое, а Илейка все сидел. Сердце подсказывало, что она здесь, недалеко — камни пахли ею, кусты насторожились, с минуты на минуту ждали ее прихода.
И она пришла. Это было так неожиданно и чудесно. Сначала где-то во тьме заржал конь, потом сверху скатился сухой комок глины, и девушка стала спускаться по тропинке, оставив коня на яру. Она осторожно ступала легкими ногами, шуршал шелк шаровар. Остановилась, перевела дух, крадучись пошла дальше. Илейка вскочил и стоял, не смея пошевелиться, словно бы она была видением, которое могло вдруг исчезнуть. Она, она! Все врал старый храбр Святогор! Синегорка не волчица, не колдунья. Она пугливо озирается, ища глазами его. Вот она увидела Бура, тихо вскрикнула и бегом бросилась к берегу.
— Илейка… Илейка! Где ты? — крикнула девушка.
Вздрогнул от радости.
Она уже была совсем рядом, быстрая, как змейка. Упала в объятия — вдавились в грудь бусы золоченого стекла.
— Илья, Илья, — только и говорила, ласкаясь, заглядывала в глаза и слушала, как бьется его сердце.
— Долго тебя не было, — шептал Илейка, — лада моя. Ты долго не приходила, но я знал, что ты придешь ко мне, Синегорушка.
Ему хотелось поднять ее и нести долго, не разбирая пути, ощущая на щеке легкое дыхание, лишь бы не кончилась ночь. Идти напрямик через леса и степи, как в свое время ходил Святогор. Только тот нес в руках железную секиру. На миг что-то злое и колючее всплыло в сознании. «Это совсем другой путь, — сказал кто-то на ухо. — Это большие белые цветы на пути…» Но Илейка один только миг слышал злой голос, ведь говорила она — его Синегорка:
— Он спит, храпит, старый. Мы уйдем с тобою, да? Скажи мне, Илейка, что мы уйдем…
— Да, Синегорка, да, — отвечал Илейка поспешно, чтобы успокоить ее, чтобы сказать ей, что она его, что он любит се, как никого в жизни, и нет у него ничего дороже этой любви. Чувство вспыхнуло могучим вихрем, что жарким днем взметнется вдруг над дорогой. Он нежно поцеловал Синегорку в глаза.
— Любишь меня, Илейка? — шептала девушка. — Скажи, что любишь.
Снова злой голос предостерегающе шеппул что-то, одинокий, как челн среди волн, которые грозят его опрокинуть. И этот голос затерялся среди неистового свиста, ветра и шума вздымаемых валов. Илейка подхватил девушку на руки.
— Люблю, — сказал громко, словно хотел заглушить тайную боль, — люблю тебя одну во всем свете, вовеки.
Синегорка засмеялась, по как-то чуждо:
— Свет большой, а век длинный.
Голос се звучал слишком трезво, но Илейка не слышал этого. Он пошел, не разбирая дороги…
Набежало облако, стало темно кругом. Перевернулся и застонал во сне Святогор; легкая волна слизнула прибрежную пену. Стало совсем тихо, только ухала выпь надрывным голосом.
Потом ужо, когда месяц повис над яром, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как скатываются в дикую степь звезды. Синегорка — распустив косу до земли, бледная, с лихорадочным румянцем на скулах. Илейка — счастливый, наполненный тихой радостью, которая светилась в его глазах, исходила от всего его существа.
Синегорка говорила:
— С тобой я буду всегда… Ты храбр, а я поляница (*женщина-богатырь) — одна у нас судьба и удача. Нет у меня родства и прошлого не помню. Родилась я в Киеве… Девочкой полонили меня печенеги, не ведаю, какого племени… Увезли в степи к Танаису тихому. И так-то уж хорошо было там… Небо да земля. Ночью, днем, зимой, летом! Все только небо да земля. И ровная такая — скачешь на коне, будто птицей вольной летишь. Повозки скрипят, верблюды ревут… — девушка зажмурилась, вспоминая прежнее житье-бытье. — Хорошо… как пахнет кругом, — продолжала она, раздувая ноздри и втягивая воздух, — травами пахнет оттуда… Долго так я бродила с кочевьем, Илейка… Там и поляницею стала.
Синегорка остановилась, подумала:
— Потом… нет, не буду рассказывать…
— Отчего же, Синегорушка? — спросил Илейка. — Говори.
— Нет, — решительно отрезала девушка, — не стану. Коли все будешь знать — не захочешь меня. А ведь я люблю тебя. И не ведаю отчего, а люблю.
Илья невольным движением снял с шеи кожаный мешочек, что дала ему мать, и повесил его на шею девушке. Она даже пе заметила, пытливо взглянула на Илейку:
— Убьем старого! Теперь же!
Илейка вздрогнул и отодвинулся.
— Робеешь? — заметила его движение Синегорка. — Камнем он у меня на шее, всюду меня разыщет, жизни не даст.
— Не могу я того, — ответил Илейка, — рука не поднимается…
