Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
Тем временем модель достала сигарету, вставила её в длинный–предлинный мундштук и закурила. Ни я, ни Саша не могли найти никакого достойного ответа на «дошкольников». Эта красотка была вовсе не старше нас, но как метко нас отстранила.
Илларион просто и бодро сказал:
— Инесса, это молодые журналисты Саша и Виктор.
— Они пишут для журнала «Мурзилка»? — с лёгкой усмешкой продолжала она нас дразнить, держа во рту мундштук. Поправила чёлку, глаза устремила куда‑то вкось и села в позу, при которой её ноги и руки слились в скульптуру, изображающую роковых женщин двадцатых годов. Такая изумительная Вера Холодная. Она, казалось, была влюблена в свою фигуру, губы, в свой голос, во всю себя. И мы тоже замерли в восхищении.
— Нет, — вдруг сказал Саша, решившись дать ей отпор, мы работаем для «Вечернего Ленинграда», — слово «вечерний» он выделил интонацией.
— И мамы отпускают вас после девяти вечера? — продолжала она колко иронизировать. Казалось, она считала себя обязанной относиться к нам с насмешкой.
— Инесса, перестань смущать наших молодых учёных, они — из другого профсоюза, — вступился за нас Илларион, и, перейдя на фамильярный тон, стал её укорять:
— Старуха, ты никогда не видела приличных людей, вертишься с фарцовщиками, боксёрами, с разной шпаной — вот тебе и кажутся нормальные люди… дошкольниками.
С наигранным изумлением, не обращая внимания на слова Иллариона, вытянувшись в кресле, подперев руками голову и приняв новую позу египетской статуи, она интимно–лукавым голосом сказала:
— А я решила, что ты теперь лепишь пионеров.
Я был смущён и несколько раздражён, а Саша смеялся — Ну, что ж, «пионер, не теряй ни минуты», — почти пропел он голосом, окрашенным его удивительной интонацией. — Мы приступим к интервью, — давая понять, что ей пора уходить, а нам работать.
Не ожидая от дошкольника такой реакции, она язвительно–насмешливое отношение сменила на лёгкое заигрывание, и к Саше несколько раз обратилась: «Дурашка». Выкурив сигарету, она стала прощаться, подошла к скульптору и поцеловала его. Потом повернулась к Саше и прощебетала:
— Дурашка, от поцелуев не рождаются дети.
А дальше, я был поражён её невысокомерным поведением — после всего иронично–презрительного она вдруг удивительным образом всё переиграла и вся переменилась — она пригласила нас посмотреть её художественные альбомы.
— Мальчики, у меня есть для вас кое‑что посмотреть… раз уж вы такие знатоки искусства. Сальвадор Дали, Гоген… Дайте ваш телефон! — я заметил, как она протянула свою руку Саше и, замерев, широко раскрыла свои миндальные глаза, шарфик из тончайшего батиста, который был слегка накинут на её шею, сполз к её ногам. Она стояла как вкопанная, ожидая: кто же из нас поднимет этот талисман. Доли секунд прошли, Саша наклонился, шарфик оказался в его руках. И он, подняв к ней лицо, сконфуженно держал его. Она глянула на него и с игривой кокетливостью проворковала: «Дурашка, я буду тебя ждать!»
Магнетизм, который мы совсем не учитывали и не понимали, — воздействовал. Шёлковый шарфик обмотался вокруг Сашиной шеи. Он влюбился по уши в эту ядовитую красавицу.
Она была права — мы наивные, дошкольники, и ни Толстой, ни Достоевский, ни Гёте со страданиями Вертера и Лоттой, кормившей птичку из своих губ, чтобы через касание–клювик прикоснуться ко рту другого, нас мало научили. Это были абстрактные, теоретические знания. А она, которая никакого понятия не имела о всех этих книгах, науках, поэзиях, знала, как пройтись в рейтузах в обтяжку, как вставить два–три модных слова, бросить лёгкие замечания: «Пастернак, Ахматова, Марина Цветаева». Как потом писал Саша: «Вчера на улице встретила Мроцкого». «Выступает маститый поэт Моржавин». «Вы купили билет на концерт Петушенко?» Она интуитивно знала науку жизни, о которой мы не имели никакого понятия. В жизни есть необъяснимые правила, ритуалы овладения, и они не рассчитываются по формулам. Касанья мягких тел, касания зрением — глаза в глаза, втягивание в воронку другого — сколько спектров этой сексуально–эротической науки!
После её ухода скульптор сказал нам, что Инесса — «жутко умная, клёвая чувиха, но с характером», что она дочь дипломатов, живущих в Москве, а тут она учится в институте киноинженеров.
В последующих событиях инициатива шла от Инессы. После первой нашей совместной встречи она позвонила Саше, и уже без меня, я был чем‑то занят, они отправились на какой‑то вечер, смотрели альбомы, гуляли по городу. И что это? И это всё. Он потерял голову. У меня Инесса возбуждала двойственное отношение: мне нравилась её внешность, способность проявить интерес, острота, но что— то меня от неё отталкивало. В глазах вдруг сверкнёт острый холодно–коварный блеск. Видит ли он это или не видит?
Спустя две недели после нашего знакомства у скульптора, в конце лета, у Саши был день рождения, который он задумал отпраздновать на дедовской даче, где мы проводили летние каникулы. Эта дача–дом досталась по наследству от родителей Аси Романовны. Дом был бревенчатый, добротный, с многочисленными пристройками, стоял прямо на берегу залива. Часть дома иногда сдавалась, но сейчас весь дом был свободен, и ничто не мешало провести вечеринку. Саша пригласил кое–каких наших приятелей. Но главное, он пригласил Инессу. Он так волновался: приедет ли она? Всё готовил, накрывал, покупал, суетился. Волнение переполняло его, и пот катился с него градом. Я почему‑то не сомневался, что приедет, что она уже заинтересовалась Сашей.
Нам повезло, была тёплая приятная погода, приехали несколько ребят, и все болтали на безразличные темы. И вот она появилась… Её пепельно–русые волосы ниспадали по обе стороны, в народе называли эту причёску «Колдунья», платье на ней было изумительное — фисташкового цвета, с высокой талией, и эти вавилонские глаза и голливудские скулы. Она была так изысканно красива, что просто… бери кисть и рисуй. А как оттенялись её глаза цветом платья! Они приобрели неземной иссиня— зелёный цвет. Её изысканный вкус к одежде, к вещам в подавляющей нашей простоте и безвкусице бросался в глаза.
В этот раз Инесса была в приподнятом настроении, придавала своему голосу ласковость, обольщала, играла, кокетничала. Она показывала себя, своё тело, и взгляд Саши, смотрящий на неё, ловила и похищала.
— Вот тебе, дорогой, коричневый кожаный блокнотик. Будешь писать стишки.
Последнее она добавила не без иронии и засмеялась.
— А вот и авторучка из‑за границы.
Во время прогулки вдоль залива, вода в котором была серо–нежная, а воздух такой редкой прозрачности, что отчётливо виден был купол Кронштадтского Морского собора, все разбрелись по берегу. Инесса, я и Саша опередили приятелей и добрались до громадного гранитного «того» валуна, знавшего наши детские тайны. Валун точно так же лежал себе и лежал, и если можно сказать о камне, то, как и раньше, он был строг, угрюм и одинок.
«Давно не виделись с тобой, старик! Ты не изменяешься, ведь ты не принимаешь участия в жизни», — шутливо сказал я и погладил нашего любимца.
Инесса, забравшись на него, села и, приняв позу полу— лотоса, стала произносить:
— Я люблю созерцать. Я в душе необычная, удивительная.
Мне показалось, что «наш» валун проворчал что‑то недовольное: от него отвалился небольшой кусочек кварцевой жилы, и произошло чудо — он изменил свои очертания, на граните образовалась щербинка. Инесса задела его своим острым каблуком.
Один мужик ловил рыбу, стоял в воде и закидывал леску далеко–далеко. Пока мы смотрели на рыбака, он сменил несколько наживок, и при нас ничего не поймал. В моей памяти отпечаталось, как Инесса, грациозно и ловко перепрыгивая с камня на камень, посмотрев на него, сказала: «Какой дурак, не знает где ловить?!»
Оглядываясь назад, я всегда поражаюсь, какую большую тонкость и ловкость проявляют «они» в распознавании: кто есть кто, кто способен их полюбить и подчиниться. И как выбирают себе партнёра–жертву, как мгновенно приспосабливаются к ситуациям, околдовывают. И если такая красотка вас приманила, то тут не помогут никакие вычисления, никакие таблицы, никакие иностранные языки, ни синусы, ни косинусы. Пишу это задним числом после пережитых иллюзий, тогда я ведь так не смотрел, потребовались годы, чтобы всё переосмыслить и пройти через разные мистерии.
Тогда у залива Инесса так искусно расположила нас разговором о дружбе, пытаясь привлечь меня в союзники — достичь соглашения в чувствах :
— Как хорошо, Саша, что у тебя есть друг! — с пафосом произнесла она, а потом жалобно добавила: — Только я одна на всём свете! — И при этом она чуть не заплакала.
— У меня бывают такие необычные состояния, которые мало кто может понять. Где те люди, которые всё так чувствуют как я? Я будто бы вижу мир с другой стороны. Я погружаюсь в себя. Я представляю себе удивительные картины, я общаюсь со звёздами, с другим миром… Вы не можете представить, — говорила она, и… понеслись астралы, Брамапутры. Одним словом, мадам Блавацкая.
