Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
После Катиного рассказа мои решили не приглашать этого защитника бедных на дискуссию. Так рассердились и удивились.
— Ничего себе американский коммунар! Ну, в точности один к одному, как наши, — закончил нашу беседу Феликс.
И чего только в этой Америке нет! Я много чего узнаю здесь. Я сейчас вижу, что жила наощупь, впотьмах, не знаю даже почему? — прежде я некоторых вещей и не предполагала. Я и думать не думала, что так изменятся мои представления о людях, о жизни. Как у нас говорили, я никогда не любила «в себе копаться», и вдруг с Феликсом стала «развиваться», спрашивать себя: как и почему? Откуда и куда? Мне и не снилось, что я смогу оглянуться на себя, что задумаюсь над своими отношениями, что вздумаю в себе и в других копаться и, как говорит Петя, начну приходить в сознание.
И почему только сейчас в этой новой стране я открываю для себя? Может, вместе с возрастом приходит мудрость? И всё переворачивается во мне вверх ногами. «Всё, говорит Петя, основано на разуме…» А я, думаю, на натуре. Тут ничего не поделаешь, такая родилась. Натура такая. Разве можно переродиться? Они мне всё твердят: ты должна стать личностью! Если меня никто не обучал, мои предки были такими же, то как я могу «стать личностью» в один прекрасный день, если я уже без личности? Какой меня первоначально сделала природа, такой я, видно, нужна была. Но точно я уже ничего не знаю.
Как трудно из книг научиться тому, что своими глазами не увидишь и не переживёшь.
— Феликс, ведь я и в России читала Достоевского «Записки из мёртвого дома», но как‑то так по обязанности. Помню, что он долго запрещён был в школах, потом разрешили факультативно. Я все преподавала по разработкам, что присылали из Роно, ничего сама не придумывала. И только сейчас убедилась, что понятия никакого не имею ни о Достоевском, ни о Гоголе. Ведь стыдно сказать, учительница литературы! И всё совсем не так представляла. А тут после госпиталя у дочки перечитала заново, и диву далась, как глубоко, мудро, даже прослезилась. Всё подступило. Подумайте, в Америке читаю про каторжных в царской России — и интересно. Всё предсказал: и про революцию, и про нас, «лакеев чужих идей». Вот как Достоевский людей видел.
Я в России была довольна людьми, для всех было открыто моё сердце, а сейчас вижу, как люди завидуют, хочется, чтобы тебе было похуже, чем ему. Как черствеют люди с возрастом, диву даюсь. Нет симпатии у людей к друг другу… Может, я просто раньше этого не замечала?! Я не могла вообразить людей такими неблагодарными. Мне казалось, что Гоголь откуда‑то с другой планеты брал своих героев. Все говорили, что он сумасшедший. А теперь я не перестаю удивляться, что он людей‑то с натуры списывал.
— Да, Даша, мы сумасшедшие, а не он. Во второй части «Мертвых душ» весь наш коммунизм показал. И с каким проникновением. А в романе «Бесы» наши вожди и их взаимоотношения. Как они подозревают, как убивают друг друга. Я тоже не предполагал, что многое так. Говорили так презрительно: «Это — достоевщина». А это ведь жизнь, Даша!
Так пронеслись «наши» три года с Феликсом в беседах, чаепитиях, прогулках, путешествиях. За это время о чём только мы с Феликсом ни переговорили! Обсуждали прочитанные книги и происходящие события. Меня изумляло, как я так открыто и свободно себя с ним чувствовала, не смущаясь никакими предрассудками.
Я иногда пела и любимые песни, и частушки, особенно Феликса рассмешила такая:
Мине милый говорил:
Милка, ты неважная,
Я ж красивый, развитой,
Меня полюбит кажная!
Я подхожу к финальной части моих записок. Феликс был смертельно болен. У него обнаружилась прогрессирующая желудочная болезнь, и не было никаких надежд на его выздоровление.
Я была при нём, когда он сидел в кресле, он предпочитал кресло и сидячее положение. Так хочу всегда сидеть возле него и с радостью выполнять его любые пожелания. Принести воды, соку, поправить плед, которым укрывались его ноги, включить или выключить кондиционер. Я готова была целый день и ночь находится возле него. Я читала ему вслух «Анну Каренину», хотя я видела, что он почти не слушает, а дремлет. И я тихо–тихо продолжаю читать, чтобы не разбудить.
Как сейчас вижу, всё передо мной. Он пожал мою руку, когда я принесла ему тёплый чай с лимоном. И я услышала: «Даша, вы милая, кроткая, и я никогда не встречал такой нежной заботы. Я окончу свою жизнь в любви. Я благословляю минуты, проведённые с вами!» Как ценны мне были его слова!
У меня нет никакого опыта в описаниях, но те, кто испытывал каждой клеточкой охватившее блаженство, тот поймёт меня. Я улетела за пределы комнаты, страны, мира. Ветер принёс запах сосен, которые протягивали свои ветки прямо в окна, и только одни были живыми свидетелями моего неземного настроения. Я хотела заболеть, лишь бы он выздоровел и перестал страдать. Он сказал мне на ухо: «Дашенька, мой друг, вы украшаете мои последние дни, я благодарен Богу, что он вас прислал… Я вас люблю…» Он сжал мою руку, и невольные слёзы полились из моих глаз. Я уже ни о чём не думала, ни о возрасте, ни о стыдных слезах любви. Я поцеловала его в щёку и почувствовала, что я готова умереть вместе с ним. В это мгновение видела себя и его, неведомой силой поднятыми и летящими над… над горами, долинами… Куда? Не знаю… Что это? Моё счастье? Всё оказалось в нём. Я, молодая старуха, которой удалось пережить минуты блаженства, я могу умереть.
Новой, неведомой, странной показалась мне моя жизнь, когда я очнулась, и что‑то совсем незнакомое появилось во мне. Тайна. Кому сказать, что будто не жила я больше полвека, всё было какое‑то ненужное, мелочное, ничтожное. Показалось, что вся моя жизнь была, как приготовление к этому моменту. И вот одно мгновение перевернуло меня наизнанку. Зачем? Всё, казалось, умерло, все чувства были золой, и вдруг такое преображение. Я вдруг поняла общность жизни всех людей, общность веры и страданий.
Я сейчас думаю и думаю об этом. Может, для того что теперь я не боюсь смерти, я примирилась с ней. Мне не страшно умирать, я закончу своё земное существование спокойно. Я знаю, что есть тайна, непостижимая тут, в этой жизни. И есть ещё и другая тайна, мистическая, которая открылась мне на закате моей жизни.
— Прощайте, Феликс, — тихим голосом сказала я. — Я буду всегда вспоминать вас. Я вас люблю… И всё вдруг исчезло в спокойной тишине, я не плакала, мне только хотелось, чтобы он расслышал мои слова, и я увидела по его глазам и мелькнувшей улыбке, что он их услышал. В узкую щель чёрной занавески проник луч света, он протянулся прямой линией и остановился, замер на стене, я тоже замерла и тихо смотрела, и, не помню через сколько времени, отдельные предметы, те что могли принять свет, стали освещаться, и в комнате стало светло. Я открыла окно, восходящее солнце виднелось сквозь сосновые ветки.
Что я почувствовала после его смерти? Что происходило в моём сердце? Тихая вечерняя грусть. Я присутствовала при его последних часах, приехал сын… Каких только людей ни уносит время!
А я думала, что ничего больше не будет… Случилось, как в сказке: принц нашёл свою принцессу, правда, уже под вечер, осенью. Вечером благоухающей осени. «Люблю я пышное природы увяданье… Унылая пора — очей очарование… В багрец и золото одетые леса…»
Дальше уже не будет ничего. Или уже всё не будет так, как было. Я смотрела на глобус, который мне подарили дети, чтобы разгадывать кроссворды, погладила одной ладонью Россию, второй Америку, обняла его двумя руками, подержала в объятиях и подумала, что везде есть жизнь.
Когда вошли внуки, я ещё разглядывала очертания других стран, в которых никогда не была. В них всё тоже самое? Города, деревни, дым, печали и любовь.
Неужели ты дашь это кому‑либо читать?
