Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев
В окно Никитин видел, как над слабо курящейся трубой плыли белые легкие облака, облака-барашки, облака-пушинки. Плыли они рядами, белизной и легкостью напоминая раковины, только что сошедшие с конвейера. Сидя в кресле, Никитин закрыл глаза, позволяя себе минуту полного покоя, и ему казалось, что он слышит течение самой жизни, музыку человеческого труда, всю бескрайность земли. Виделась ему высокая байкальская заря над сопками, замершие на морском рейде корабли, слышался гул прибоя, рев «катюш» в артподготовке. И вдруг подступила тишина, она плыла над уснувшей в камышах речонкой, над родной избой со скворечником, над краем детства. Колдовски прекрасна была эта тишина с сонным лепетом текущей воды, хотелось по-детски рассмеяться от счастья. Ах, Никитин, что-то неладное с тобой творится сегодня, разомлел, размечтался…
Он, кажется, уснул ненадолго и, очнувшись от шороха в кабинете, увидел большие круглые очки, шапочку с пипкой, бочком пристроенную на темной копешке, беленький свитерок, кожаную мини-юбочку — что-то худенькое, юное, с испуганными глазами. «Не снится ли мне этот кузнечик в очках?» — спросил себя Никитин. Коленки острые и ручонки под свитером тоненькие, взгляд растерянный — девчонка, кажется, отчаянно трусила.
— Простите, пожалуйста, я к вам… случайно. Дело в том, что у меня… дело.
Нет, не видел Иван Тимофеевич в своих цехах этого робкого создания. Совсем не похожа была эта худышка на его плечистых амазонок.
— Садитесь. Слушаю вас.
— Я к вам без доклада, извините. Пришла на завод, а меня никто не принимает: в парткоме — бюро, в комитете комсомола никого нет. У главного инженера — совещание, секретарша не пускает. Говорит, подождите. Я бы ждала, но нет совсем времени.
— А вы объяснили Маргарите Назаровне, что у вас нет времени?
— Нет. Я боюсь секретарш, а ваша ужасно строгая.
— Я сам у Маргариты Назаровны спрашиваю разрешения войти к себе в кабинет. А как же вам все-таки удалось пробиться?
Оглянувшись на дверь, девушка объяснила:
— Ее вызвали к главному инженеру, а я подумала: возьму и войду к директору. Не расстреляют же меня. Надо же привыкать.
— К чему привыкать?
— Ну, входить. У нас такой принцип: если тебя не пустили в дверь — злезь в окно. Вульгарно, конечно, но без этого не проживешь.
— У кого — у вас?
— У нас, у журналистов. Извините, я не представилась: Ратмира Козик.
Девушка протянула Никитину узенькую лапку с обкусанным маникюром. По незабытой офицерской привычке Никитин поднялся и, пожимая даме руку, склонил голову, чем совсем перепугал «кузнечика». Она открыла сумочку, порылась в ней. Наконец достала нужную бумажку с подписью и печатью, удостоверяющую, что Ратмира Кондратьевна Козик, студентка факультета журналистики, является практиканткой при областной газете и ей требуется всяческое содействие.
Пока Никитин изучал удостоверение, Ратмира Кондратьевна успокоилась и уже с достоинством глянула на Никитина своими чистыми, доверчивыми глазами.
— Я хотела не к вам. Вы человек занятой. Мне нужно взять интервью у специалиста. Посмотреть завод, изучить производственный процесс и тайны технологии. Для очерка. Для положительного, потому что ваш завод перевыполняет план по валу и по… — она достала из той же сумочки блокнотик, листнула его, — и по номенклатуре. Я правильно сказала? Может быть, я не так что-то делаю, но это первое мое интервью. Извините.
— Понятно. Вам нужен человек, который показал бы завод. Верно? А может быть, вы позволите мне дать вам интервью? Представляете, это будет и моим первым интервью, Ратмира Кондратьевна! Я покажу вам завод, познакомлю с производственным процессом и постараюсь осветить все тайны технологии. Решайте. У меня время есть.
Девчонка испытующе посмотрела на Никитина: не шутит ли седой человек. Никитин не шутил. За шестнадцать лет на его завод-невеличку не захаживал ни один журналист, не рассчитывая «в мире горшков» найти что-нибудь, достойное внимания читающей публики. Кроме того, «кузнечик» в очках-фарах нравился Никитину, и ему захотелось увидеть дело рук своих этими неусталыми юными глазами. Можно бы, конечно, спихнуть девчонку Тихонову или Карасеву, но ведь завалят бедняжку цифирью, сухомятью «тайн технологии», а тут — первое интервью! Все равно что первый бал…
Он перелистнул сегодняшний день «бортового журнала», — ничего, дела подождут, — и уже сухо, строго, нагнетая официальность, сказал:
— Наш завод — предприятие современное, растущее, у него, смею вас заверить, большое будущее, но мы не относимся к категории так называемых ведущих, головных промышленных объектов. У нас всего шестьсот человек рабочих, и едва ли, Ратмира Кондратьевна, вам удастся поразить своих читателей размахом, масштабами, сногсшибательными цифрами. Чего нет, того нет, прошу это учесть.
— А я не за масштабами! Знаете, я за чем? За красотой. Вы же выпускаете художественные изделия? Ведь так? Зав мне сказал: «Поищи что-нибудь редкое, экзотичное». Я на завод по рафинированию золота не пошла, подумаешь, золото! Я хочу написать о людях, созидающих красоту.
«Кузнечик» умилял Никитина! Ей захотелось написать о красоте, и она пошла на завод бытовой сантехники!
— А ваш зав сказал, что составляет главный процент нашего вала? Наша основная продукция — унитазы. И столы-раковины. Мы выпускаем бытовую сантехнику. А художественные изделия — всего полпроцента плана.
На чистый лоб Ратмиры Кондратьевны набежала тень. «Кузнечик» задумался. В ее голове совершалась большая работа, вырабатывалось важное решение. Первое. Самостоятельное. Никитин молчал, не желая мешать этому свершению. И как отблагодарил, как порадовал Никитина милый «кузнечик» за невмешательство! Тряхнув копешкой, девушка убежденно сказала:
— По-моему, красота везде есть. Она всюду, где человеческий труд.
10
— Это же ад, — сказала Ратмира Кондратьевна, испуганно оглядываясь под черными, насквозь прокопченными сводами старой «гончарни». Золотой карандашик ее, нацеленный на страничку блокнота, растерянно замер; действительно, «гончарню», в которой когда-то формовались и обжигались канализационные трубы, дворцом не назовешь: лохматая от копоти кровля, фантастические переплетения вентиляционных и вытяжных труб, за распахнутыми железными дверями огненно-красные печные своды, а по углам до сих пор лежали сугробы нерастаявшего грязного снега… Остывшая, холодная «гончарня» походила в настоящее время скорей на крематорий или на те сооружения господа бога, где души грешников горят вечным огнем.
По теперешним параметрам работа в «гончарне» была каторжной: совковая лопата, тачка, носилки, адский жар у печей, адский холод у дверей. Заводишко был трофейный, наверное сооруженный еще во времена Бисмарка, и начали работать на нем пленные немцы.
А потом и наши работали — и тоже тачка, лопата, носилки, и, разгружая вагонетки с обожженными трубами, поливали себя водой, чтобы не затлелась одежда.
Когда Никитин получил под свое руководство «гончарню», у него, как у Ратмиры Кондратьевны, вырвались те же слова: «Это ад!». Из всех дверей валил зеленый дым, печи запойно хрипели, языки пламени плясали на стенах, а полуголые люди обливались потом.
И бывший полковник Никитин заявил: «Эту мерзость надо разнести в пух и в прах!». И заносчиво добавил: «Немедленно!».
Шесть лет пыхтела еще, дымила, плевалась огнем и дымом «гончарня». Она работала до тех пор, пока не был построен, сдан и пущен новый завод. Адские печи погасли девять лет назад, но вот еще стоит это чудовище на территории завода, наводя ужас на молодых работниц, спешащих домой после ночной смены. Заводские Эдисоны изобретают один проект за другим, во что перестроить это копченое пугало. Одни предлагают, разломав печи, соорудить в помещении спортивный зал, другие — плавательный бассейн, а Эдисоны постарше хотели бы построить здесь солярий с грязевыми ваннами и озонированным воздухом. Но сочинить проект куда проще, чем осуществить его…
— Таким был наш завод, Ратмира Кондратьевна, шестнадцать лет назад. А вон в той пристроечке на гончарных кpyгax с ножным приводом делали цветочные горшки.
Одна авторитетная комиссия, обследовав завод, вынесла решение закрыть его, аннулировать из гуманных соображений. Но Никитин был не согласен. Он успел привязаться к своему чумазому детищу, поверить в его будущее. Полковник артиллерии снова надел папаху серого каракуля, почистил регалии и пошел ходить по инстанциям, по разным степеням начальства. Бряцая орденами, доказывал, что завод со сложившимся коллективом закрывать нельзя, напротив, на его базе надо строить новое, современное предприятие, где люди будут работать по-человечески. И в Москву ездил, и в главк, и к замминистра пробился, и водку в «Арагви» пил с будущим начальником проекта нового завода.
