Николай Гацунаев - Экспресс «Надежда»
— Да, Миклош.
— Ну, что ж, — буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. — Всего хорошего, Иштван.
Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот — напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, «Прощание на берегу» Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.
У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с «Надежды» становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.
Перед глазами возникали то гигантский костер на запруженной людьми площади Цветов в Риме, то яма, в которой стоит Миклош Радноти, снизу вверх глядя на целящихся в него эсэсовцев. Странно, о себе он в эти минуты не думал. С ним все ясно: протаранить «мессер» до того, как тот успеет сбить курбатовский «ил», а там будь что будет.
За иллюминатором тянулся знакомый с детства пейзаж: барханы, солончаки, такыры… Потом из-за горизонта взошла огромная кровавокрасная луна, и он вдруг успокоился. Тщательно побрился перед зеркалом. Принял душ. Оделся. Сел в кресло, положил на колени планшет. И стал ждать.
— Товарищ!
Зарудный с трудом разлепил веки и тотчас снова зажмурился: ослепительно ярко светило солнце. Кто-то осторожно тряс его за плечо. Руперт? Но почему «товарищ»? Иван рывком вскочил на ноги и открыл глаза.
Человеку было за тридцать. Он был курнос. Из-под капюшона брезентового плаща выбивался чуб цвета спелой пшеницы. Поодаль стоял видавший виды мотоцикл с коляской. А дальше, насколько хватало глаз, простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте, величественно изгибаясь, брели пыльные смерчи.
Иван оглянулся. Позади был вагончик на обтянутых литой резиной колесах. К двери вела сварная металлическая лесенка и, судя по следу на пыльной ступеньке, с нее-то он только что и поднялся. Зарудный встряхнул головой, прогоняя остатки сна.
— С праздником! — Голос незнакомца был чуть хрипловатый. Доброжелательный голос. И взгляд тоже.
— С праздником? — переспросил Иван.
— Ну да. Девятое мая сегодня, День Победы. Забыл?
— К-какой п-победы? — запинаясь, спросил Иван, покачнулся, чувствуя, как земля стремительно уходит из под ног, опустил руку на поручень лесенки.
— Ну ты даешь! — добродушно восхитился незнакомец. — Крепко, видать, вчера хватанули. Ладно, давай знакомиться. Игорь, — ладонь у парня была мозолистая, твердая. Мужская ладонь.
— Иван. — Зарудный достал платок, вытер вспотевший лоб.
— Бывает, — сочувственно кивнул Игорь. — Сейчас я тебе аспиринчика дам. Глядишь, и легче станет.
Он снял плащ, аккуратно сложил, сунул в багажник коляски. Отпер висячий замок на двери вагончика, достал веник, смахнул пыль с кирзачей.
— Тут одни мужики, так что не обессудь: за чистотой сами смотрим.
В вагончике царил прохладный полусумрак. За обтянутыми противомоскитной сеткой окошками виднелась все та же плоская — ни деревца, ни кустика — равнина. Иван повесил на крючок возле двери планшет и куртку. Огляделся.
— Вот так и живем, — Игорь задернул занавеску на окне. — Да ты садись. Я утром ребят в Тулей отвез, к поезду. На праздник в Ургенч укатили. Завтра к вечеру вернутся.
«В Тулей, — мысленно отметил Иван, — к поезду. Завтра вернутся». До войны, он это знал точно, ближайшей железнодорожной станцией был Чарджоу и до нею от Ургенча надо было добираться либо пароходом, либо попутной машиной.
— Умоешься с дороги? — предложил Игорь. — Идем на кухню.
Кухонька была с гулькин нос, но опрятная и комфортабельная: газовая плита на две конфорки, кран, раковина. Над ней аптечка с зеркальной дверцей. На аптечке стакан с зубными щетками, мыльница. На стене возле плиты — шкафчик с посудой. Под окном навесной столик и три табуретки.
— Умывайся, — Игорь кивком указал на раковину. — Сейчас полотенце чистое принесу.
И как только Иван сполоснул лицо и руки, вручил ему полотенце и решительно выставил из кухни.
— Ступай в гостиную, а я тут завтрак соображу.
«Гостиная» тоже была невелика: стол, три откидных койки, платяной шкаф. На антресолях, виднелись два скатанных матраца. Третий лежал на откинутой койке, застланный байковым одеялом.
— Отдыхай, — указал Игорь на койку и включил стоявший на столе радиоприемник. — Музыку послушай. Сегодня весь день концерты будут гонять.
«Spidola», — прочитал Иван поблескивающее никелем название радиоприемника. Города на шкале настройки тоже были обозначены латинскими буквами. «Трофейный», — решил Иван, садясь на койку и вдруг весь напрягся:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
— загремел в вагончике хор суровых мужских голосов.—
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Игорь убавил громкость, подмигнул и отправился готовить завтрак.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война!
Песня брала за душу, будила воспоминания, сближала дальние дали. Теперь он уже не чувствовал себя посторонним в этом поначалу чужом для него мире, нащупал связующее звено. И звеном этим была песня.
Иван шагнул к окну и сдвинул противомоскитную сетку. В лицо дохнуло прохладой. У самого горизонта группами и поодиночке шли пыльные смерчи, и было в их движении что-то пугающе нереальное, неподвластное привычным земным категориям и закономерностям.
Сквозь заключительные аккорды песни прорезался голос диктора:
— Тридцать лет назад, 9 мая 1945 года залпы салюта над поверженным в прах рейхстагом возвестили миру о победе советского народа над гитлеровской Германией!
— Т-та-ак-к… — Иван почувствовал, что вот-вот упадет, и медленно опустился на койку. Лоб опять покрылся холодным потом. Он достал платок, расправил и уткнулся в него лицом. Победа. Он так ждал этого дня… На фронте, в госпитале… Каждым вылетом, каждым сбитым фашистским самолетом старался приблизить победу… Тысячу раз представлял себе этот день, огни салюта, сияющие лица однополчан, ощущение безграничной радости… И вот — победа. А он узнает о ней тридцать лет спустя!.. И нет вокруг никого из друзей. И ощущения радости пет, а только горькое чувство вины… Вины? А в чем его вина?!
— Аспирин-то я забыл дать. Э, братишка, да тебе, я смотрю, совсем худо. — Игорь выключил приемник, протянул Ивану таблетку и стакан с водой. — Держи-ка…
Зарудный машинально взял аспирин.
— Глотай, — скомандовал Игорь, — И па боковую. Сосни чуток. Проснешься, позавтракаем.
Иван проглотил таблетку, отдал стакан, лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза.
Что теперь? Вопрос родился в сознании сам собой. И, как ни странно, вдруг само собой пришло спокойствие. Схлынуло нервное напряжение, стало легко и покойно, как бывает, когда возвращаешься домой после утомительно долгой поездки.
Домой… Иван обвел взглядом немудрящее убранство вагончика и усмехнулся. В экспрессе все было в тысячу раз комфортабельнее: живи йе хочу! Но там он чувствовал себя чужим, а здесь… Здесь он д о м а.
И дело даже не в том, что, судя по всему, отсюда рукой подать до Турткуля: тридцать лет срок не малый, все там наверняка изменилось.
Он поднялся и включил радио. Передавали старинный марш «Прощание славянки». Из кухни потянуло горячими шкварками.
— Вань! — позвал Игорь, — Ты яичницу как любишь — глазунью или взболтать?
— Все равно. — Он похлопал по карманам комбинезона. Папирос не было.
— Как? — не расслышал Игорь.
Иван вышел в тамбур, полез в карман куртки.
— Все равно, говорю.
Дверь в кухню была открыта. Игорь вовсю колдовал над сковородкой. Увидел Ивана, кивнул.
— Кури здесь. Тут, кроме меня, все смолят… А куртка у тебя — блеск. Кожаная, на меху. Летаешь или технарь?
— Летаю.
— Понятно. — Он выключил конфорку под сковородкой. На второй конфорке поблескивал металлический чайник. — А, ч-черт! Забыл совсем. Будь другом, слетай к мотоциклу, сумку принеси.
Стол удался на славу. Салат из свежих помидоров и огурцов. Редиска. Гора зелени. Яичница-глазунья и нарезанный тонкими ломтиками копченый окорок.
— Собственного копчения, — похвастал Игорь. Достал из сумки четвертинку с изумрудно-зеленой этикеткой. Жидкость в бутылке была под стать этикетке — светло-зеленая.
