Петр Замойский - Повести
— Как фамилия? — спрашивает старшая. — Конечно, нам все равно. Любого?..
Она протянула трубку, положила ее на барьер.
— Вас.
— Меня? — я толкнул Степку, он уже дремал. — Слушаю… Да, я… Караул на месте.
— Посмотри, телефонистки не в наушниках?
Взглянул на барышень. Они хотя не смотрят, но вижу, что внимательно слушают.
— Нет, нет.
— Знаешь, откуда я звоню?
— Конечно.
— Пришлось через забор лезть, дверь ломать. Крик был на весь дом. Словом, отправили.
— Ас норда какой ветер? — намекнул я на гарнизон.
— Пока ничего. Сейчас идем в другое место.
— Про трубку не забудь.
— Ах, да! — спохватился он.
В моей трубке хряснуло. Это Гришка или срезал, или порвал шнур.
— Благодарю, барышни.
— Вы что, — обратилась старшая ко мне, — знакомы с председателем управы?
— Они с папой друзья детства, — ответил я.
— Странно.
— Барышня, на свете очень много странного. А мой папа — член Учредительного собрания.
Сторож принес чайник, хозяйственно обтер его «Сельским вестником» и поставил на поднос.
— Пейте, солдаты.
— Спасибо, отец. Барышни, разрешите в вашем присутствии чайку попить.
— Пожалуйста.
— Из ваших стаканчиков можно?
Вмешался сторож.
— Что вы, что вы! Я сейчас вам чистые принесу. Сахару не хотите?
— У тебя, отец, и душа добрая. Прости, что там… у ворот мы того…
— Всяко бывает.
В углу — пачка газет. Я взял верхнюю. Ба, знакомый мне «Сельский вестник». Под заголовком: «Народная газета Временного правительства».
От нечего делать посмотрим старый номер. Ему десять дней. Что печатала тогда «народная»? Передовица редактора. Много их, этих передовиц, написал Шебунин. Приторных, брюзгливых. Ага, передовица юбилейная. Двенадцать лет тому назад царь Николай подписал манифест о свободе слова, свободе собраний, союзов… и что из этого вышло? Дальше редактор привычно начинает ругать большевиков: «Большевики! Они зовут темную массу на грабежи! Чего хотят большевики? Передачи всей власти Советам рабочих и солдатских депутатов. Мы уже не раз указывали, что такая власть была бы гибельна… Большевики думают иное. Они против обороны родины».
Рядом статья какого‑то Ге–Тана. Заголовок у статьи плаксивый: «Пожалейте свою родину». Ге–Тан плачет о помещичьей земле. Попадись ему в лапы мужики, захватившие землю, задушил бы их. «Какой смысл, — вопрошает он, — издавать основной закон о земле, если еще до издания его русское крестьянство самовольно поделит всю землю, расхитит весь помещичий инвентарь, весь скот и прочее? При таких печальных обстоятельствах перед Учредительным собранием встанет новая многотрудная задача, которая снова отсрочит разрешение земельного вопроса на неопределенное время. Придется издать законы об отобрании у захватчиков незаконно и насильно отнятой ими у помещиков земли…»
— Нет, не придется, — шепчу я и бросаю «народную» газету. — Малость опоздали, как сказал мужик в Субботнике…
— Заправляйтесь, — принес сторож посуду и сахар.
Степка позвал Павлушку, мы уселись и принялись за чай. Кроме хлеба, у нас ничего не было. Сторож налил и себе чаю. Мы отрезали ему кусок хлеба. Посмотрев на нас, он спрашивает:
— Гляжу, молодые вы, а успели на войне побывать?
— Да, пришлось.
— У меня там два сына. Третий раненый пришел.
Павел снова ушел к воротам. Старик, покосившись на барышень, нагнулся ко мне, шепнул:
— Комитетчик сын‑то. Мужики наши землю у помещика захватили. Грех один. Ругаю я его, вот как ругаю. Зачем связался? Каратели мечутся.
— Ты, наверно, и сам… большевик? — спрашиваю его.
— Что ты, что ты? Меня бы тут и часу держать не стали.
— Сторож — должность невелика. Если бы пороховой погреб ты охранял или пушку, дело другое. А тут что? Во дворе сарай с машинами, два нужника, вот и все…
Сторож, посмотрев на меня, хитренько сказал:
— Все да… не все.
— Разве вот еще калитку с засовом?
— Штучку доверили… Да–а…
— Пулемет? — почему‑то догадался я.
Сторож уже в самое ухо шепнул:
— На двух колесиках.
— Ну? — удивился я такой откровенности.
Как теперь выпытать от него, где эта «штучка».
— Он небось без патронов.
— Два ящика.
— Кто из него умеет?
Сторож снова наклонился ко мне.
— Сам Потап Евсеич Ангелов.
— Он кто же, солдат?
— Охвицером был.
Мне уже было не до чаю. Надо узнать, где же этот пулемет.
— Небось, тяжелый?
— Не легкий, пес его дери.
— Ты что, пробовал поднять его?
— Как же! Потап Евсеич велел вон куда, на самый чердак, на казначейство.
— А не стащат его оттуда? — спросил я.
— Чердак на замке, — ответил сторож.
— Покрепче ключи береги, — посоветовал я.
— Ключи у Потапа Евсеича.
Мы замолчали. И в этой тишине голос маленькой, толстенькой телефонистки, игриво так, по–немецки:
— Вельхер зольдат гефельт дир, Катя?
— Хох! — ответила старшая, взглянув на меня.
Эге, она спрашивает, какой из нас нравится старшей. Та говорит, что высокий, значит я. Хорошо, а я отвечу, что мне нравится маленькая, толстенькая. Ну‑ка, вспомним уроки Сони! Кашлянув, говорю:
— Эс гефельт мир кляйне унд дике!
Бедные, что с ними сталось! Они даже привскочили, а у старшей невольно вырвалось:
— Шпрехен зи дейч?!
— Я, я, мейн либе… Катя. Немножко разбираюсь. Продолжайте.
Но продолжать не пришлось. Зазвонил телефон. Посмотрев на меня, заметно смутившись, старшая взяла трубку.
— Центральная… Да–да… Это вы, Потап Евсеич?.. Никого нет… Какие большевики?..
Я заволновался. Что, если взять у нее трубку? Но тогда сразу откроешь все.
— Неужели?.. Нет, тут никто не приходил. А какие они?.. Всякие? Не–ет. У нас тут караул… От воинского… Верно, верно… Придете? Хорошо… Стрельба? Не слышу. Ждем… Да, все благополучно.
Она положила трубку, оглянулась на нас и начала шептаться с подругой. Мы со Степкой, догадавшись, в чем дело, даже не взглянули на них. Через некоторое время я встал и, сказав Степке «налей еще по стакану», вышел. На крыльце столкнулся с Павлушкой.
— Слышал стрельбу? — спросил он.
— По телефону сейчас начальник почты звонил. Где была стрельба?
— Там, — указал он в тот конец города, где расположены казармы.
На улице уже светало. Кое–где мелькали люди. Павлушка дрожал от холода и волнения.
— Потерпи еще немного. Вот что, я случайно узнал от сторожа, что на чердаке казначейства пулемет «максим». Начальник почты запрятал. Он сейчас придет сюда, ты впусти его, но сначала строго спроси: кто? Фамилия Ангелов. У него ключи от чердака.
Я вернулся и продолжал говорить со сторожем. Через некоторое время открылась дверь. Запыхавшись, почти вбежал человек в расстегнутом пальто.
— Фу, едва добежал. Здравствуйте. Вот хорошо, что у нас караул.
Отдышавшись, он сел недалеко от нас. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати пяти.
— Что там произошло, Потап Евсеич? — спросила телефонистка.
— Кто‑то открыл тюрьму и выпустил большевиков. Теперь они ходят по городу, ловят членов управы. Председателя арестовали, четырех членов управы тоже. А я едва спасся. Нет, какая оплошность! Они могут все учреждения занять, казначейство ограбить. Надо бы всюду караулы. Воинский и комиссар вчера выехали в уезд, а тут вон что.
Вдруг он обратился ко мне:
— Какая святая душа догадалась вас прислать?
— Дежурный, — ответил я.
— Спасибо ему. Вот что, солдатики, от почты ни на шаг. Если появятся большевики, бейте в негодяев.
— Так и приказано, — подтверждаю я.
— Когда шли сюда мимо тюрьмы, ничего не слыхали?
— Все было тихо, гражданин начальник.
— Нет, ловко, а? Подозреваю, что все обделано с согласия начальника тюрьмы. Что же теперь делать? Могут почту занять…
— Нет, — говорю, — почту не дадим занять. Если не справимся, вы поможете. Лишний наган — дело важное.
— О, черт! — схватился он за карман. — Ключи успел захватить, — вынул он ключи и, посмотрев, положил обратно, — а наган в столе. Побегу!
— Разрешите мне проводить вас, — вызвался я. — Опасно.
Пропустив его вперед себя, я осмотрелся вокруг. Осмотрелся и он. В одну сторону — забор, в другую — забор, а в воротах — Павел. Из‑за спины Ангелова я поднял руку и дал понять Павлушке, чтобы он стоял смирно. Вдруг заметил, что калитка в воротах только на одной щеколде. Приготовив наган, крикнул Павлушке:
— В дверь не дует?
Он догадался в чем дело, и быстро задвинул засов. Ангелов остановился:
— Зачем?
Павлушка ничего ему не ответил. Ангелов обернулся ко мне, тоже, видимо, хотел спросить и… без окрика, без команды поднял обе руки вверх.
