Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
И там, где казалось, мы должны были пасть от восхищения, там видим только… вырастающий горб… и не слышим его отчаянного возгласа: Я умираю! И не можем понять как страдало его тщеславие?!
«А точно ли был у меня талант?» «Был» Но из таланта вырос горб, который победил.
«Дина, как же вы не смогли Игорю помочь, предложить что‑то, поддержать, неужели вы не видели в каком он состоянии? Вот если бы он пришёл ко мне, то я бы не отпустил его, а помог бы ему, оставил его у себя пожить, обогрел, приласкал… ухаживал бы за ним, нашёл бы слова, понял бы, что Игорь нуждается в утешении… это бы не произошло. Как же так, неужели вы не почувствовали?…» — Говорили отдельные люди, что они более чуткие, более добрые, более жертвенные…
Я не спрашиваю, почему же он к вам не пришёл, я не спрашиваю, откуда у людей такое честолюбие? Я только поражаюсь степени человеческого «завышения», воле к превосходству, и не люблю напяливающих на себя волшебную шапочку идеала. Только человек, находящийся в сознании относительно мотивов своих поступков может быть добрым. Самоуверенность людей без анализа самих себя вызывает сожаление. «Всё должно быть сознательным, чтобы быть добрым». И как же быть сознательным?
С какой бы силой нас ни охватило бы сострадание… оно не спасло бы Игоря–Аполлона от его судьбы. Он уходит из этого земного существования без любви. «Никому не буду говорить ни одного приятного слова, всех буду ссорить, каждому буду говорить, что кто про него думает, наговаривать одному на другого, устрою маскарад мести!»
Вместо победного лаврового венка на голову Аполлона я бросила в его могилу щепотку камней, перемешанных с моими слезами, и один камушек остался в горсти. Он пробрался в перчатку и шебуршался. Глухо падали на дощатую поверхность гроба прощальные комья земли. Была грустная тишина. Никто не издавал пронзительных криков, напоминающих, что заключается в акте любви. Некому было прокричать, что жизнь — как соитие, в каждом акте которого ты умираешь, и некому было погрузить нас в неизвестный сон, чтобы посмотреть обратно на жизнь, и чтоб она засияла, какой бы мрачной она ни казалась.
А может, он сейчас выйдет из подвала, где отсиживается, и скажет, что это и была жизнь?! Я плакала, и никто меня не утешал. Игоря не было в этой материальной сфере, его бесконечно запутанные счёты с жизнью закончились.
Прощай Игорь, камушек с твоей могилы я принесла домой.
ЧАСТИЦА НЕИЗБЕЖНОСТИ
Спасла бы Димента от разрушения любовь?
— Я в этом сомневаюсь. Это женский способ мышления, пустые слова: «любовь — спасает». Много вы видели спасённых? — так с лёгкой иронией говорил мужчина с царственной внешностью Вольтера, сидя в изящной позе в плетёном кресле, на открытой веранде в окружении двух других мужчин и трёх женщин. — Я думаю, что любовь к женщине скорее разрушает и порабощает мужчину. Все его действия, вся деятельность мыслей направляются на достижения целей, поставленных в зависимость от чувств, и человек попадает в капкан–ловушку своих желаний. Я не верю в целебную силу женской любви. Нет, ничего она не может спасти.
От всей внушительной наружности этого человека, — прямая линия носа, высокий лоб, глубокие тёмно–серые глаза, — от интонаций, слов, движений веяло уверенностью и независимостью.
Была середина лета, «день августовский таял». В роскошном поместье на берегу океана на Лонг Айленде в доме, стоящем на обрыве, спускавшемуся к океану среди глыб, нагроможденных на глыбы, хозяйка дома госпожа Е. Ф., отпрыск старинного русского рода из первой русской эмиграции, принимала гостей. Её друг, профессор искусствоведения «Вольтер» — Виктор затеял разговор о любви. «Разбирать за чаем внутреннею жизнь с почти незнакомыми людьми? Что из этого получится?» — подумала про себя Е. Ф., но вслух сказала с лёгкой усмешкой:
— Ну что ж, теперь будем говорить только о прекрасном и возвышенном. О моргеджах, рецептах, ресторанах — больше ни одного слова.
Покинув столовую, общество расположилось на террасе–бельведере с открывающимся видом на океан, со сводами, увитыми глициниями, вокруг большого стола, в сияющей мраморной поверхности которого отражались все участники послеобеденной беседы, вместе со старинными серебряными рюмками. В рюмках было вино, а вокруг целый океан воды, зовущий каждого гостя на размышления о времени, быстроте жизни, круглости земли, неистребимости проблем и неизвестно ещё о чём. Что кому придёт в голову. Океан и люди. Подслушивает ли океан разговоры людей?
Ритмичные звуки волн касались подножия укреплённой стены и, не смолкая, пенисто перешептывались, шепелявили, шипели, шебуршались, шелестели, насыщая воздух морским, чуть слышным йодистым влажным запахом. Из рассыпчатых звуков волн слышны мелкие ритмы, и ещё ритмы, и ещё… до бесконечности. «Из нашей кипящей пены вышла богиня любви Афродита, и с тех самых пор люди страдают, мечутся, грустят, бегают. Почему? Их слёзы имеют вкус нашей горько–солёной воды. Среди грандиозных изобретений современной техники они потерялись, не знают: куда деваться? Где спрятаться? Чего хотеть? Как мелкая зыбь не касается нашей океанической бездны, так и ткань человеческой жизни не меняется с сотворения мира, изменяются только её узоры, одежда, вещи. И как часто их корабли тонут, а они лишь чинят паруса! В ничтожном тряпье видят великое…» Это шептали волны.
А что говорили люди?
Рядом с Виктором сидела женщина, изящная и необычайно красивая, с огромными бархатными глазами, в открытом сарафане, подчёркивающим приятную линию её плеч. Это гостья из Москвы, тоже искусствовед, приглашённая в Америку нью–йоркским музеем для консультаций по русским иконам. Она смотрит только в океаническую бесконечность… и весь её вид показывает, что она ничего не слышит и не видит, кажется, океан навечно завладел её мыслями. Её зовут красивым именем Ева. Неожиданно слова Виктора отрывают взгляд Евы от линии слияния воды и неба, она оборачивается к нему:
— Напрасно вы так говорите. С силой любви ничто не может сравниться, всё создано любовью. В любви всё лучшее, что есть в человечестве, вы… ничего не понимаете, — не вдыхаете в себя ничего светлого, ничего прекрасного…
— Можно ожидать, что Ева вот–вот произнесёт какую‑то гадость в адрес Вольтера, но она сдерживается и только недовольно поджимает нижнюю губу. Красота диктует ей поведение, даёт свободу. Противоречие с её взглядами, непонимание её мнений вызывает в ней раздражение. Таких женщин мужчины не любят, хотя… это утверждение противоречиво.
Вольтер спокойно, подняв высокий лоб и посмотрев в сторону океана, небрежно восклицает:
— Где вы видели «истинную женскую любовь?» Только в романах о ней пишут, чтобы приукрасить людей. Любовь придумали провансальские трубадуры в эпоху рыцарских нравов… и с тех самых пор возомнили, что женщины вдохновляют, спасают. Всем известно, что мужчина испытывает то, что называется любовью, к каждой красивой женщине, а некоторые просто к любой юбке. Как говорит, всем известный Фёдор Карамазов, и Лизавету Смердящую «можно счесть за женщину, даже очень…» Женщина сама нуждается в любви и… обрекает себя на разочарование, если будет мечтать о невозможном.
— Вы понимаете любовь, как лихорадочную чувствительность? как половое влечение? — усмехнулась Ева.
— А что же это, по–вашему? Стихи, вздохи, розовый туман? В глубине души каждый знает, чем заканчивается любовь. — Он отводит взгляд от собеседницы, резко опускает голову и грустно добавляет — Тупиком. Противоречия ума и сердца неразрешимы, и от этого нет никакого спасения.
— Ева говорит не о любви в мире тел, а о слиянии душ, — громко и жеманно вставляет миловидная женщина Марина. Она художница, её муж работает на Уолстрите. Марина разрисовывает ткани, обои, декорации. На ней платье собственного рисунка. Она большая щеголиха.
— Никто не отрицает, что есть любовь к родителям, сёстрам… и вообще. Пожалуйста, мы можем рассуждать об «интранзивной» любви — любви самой по себе, как таковой. Я только не верю в спасательную силу женской любви к мужчине, не думаю, что женщина возвышает. И Виньковецкая преувеличивает эти женские возможности. Женские чары часто ведут к разрушению.
— Вы никогда никого не любили, сударь. Я думаю, что вы не понимаете смысла любви. Без любви нельзя ничего делать, любое занятие делается только с любовью, — перебивает его Ева. — Помните условия апостола Павла? : «если любви не имею…»?
Тут из‑за колонны раздаётся недовольный голос другого мужчины фотографа Фимы.
— Вот набросились на Виктора, а ведь он говорит правду: нет идеальной любви. Я думаю, что всё так перепутано, так омрачено лицемерием, тяжестью семейных обязанностей, выгодой, что можно ли найти любовь в наше время, освобождённую от предрассудков и условностей? Хочу посмотреть…
