Петр Замойский - Повести
На Петров день после обеда к Лене зашла подруга. Учтиво поздоровалась со всеми, хитро посмотрела на меня и позвала Лену на улицу. Я заметил, что Лене не особенно хотелось идти.
— Пойдемте с нами, — обратилась соседка ко мне. — В лесу ягод много, — и опять с едва заметной усмешкой посмотрела на меня.
При выходе мы встретились с Федей. Он словно подгадал так прийти. В хороводе было больше девок, чем ребят. Мы с Федей нарочно приотстали. Он что‑то рассказывал мне, но я глаз не спускал с Лены. Около нее и соседки увивались двое, но девки пели песни и не обращали на них внимания. Прошли улицу, гумна, затем межами через ржаные поля к лесу. Перед левом широкий, наполовину скошенный луг. В сторонке отлогая, в цветах, лощина. Она как бы вытекала из леса.
— Хорошо у вас, — сказал я Феде.
— А у вас тоже есть лес?
— Есть, но не такой.
— Село большое?
Я рассказал, какое наше село, сам думая о том, как остаться с Леной. И когда все забрались вглубь леса, а некоторые девки поотстали, собирая ягоды, я спросил Федю:
— Не потеряем мы наших?
— Сейчас, — догадался он и быстро скрылся.
Скоро послышался его голос. Он окликнул не Лену, а ее подругу. Я стал за березой и с замиранием сердца ожидал, когда они появятся. Идут втроем, Федя что‑то весело с ними балагурит, затем начинает озоровать с подругой Лены, совсем отогнал ее, увел в лес, и Лена, для приличия покричав своей подруге, оглядывается, как будто ищет кого.
— Лена, — позвал я.
Она шла с тревогой в глазах, поминутно оглядываясь. Густая краска залила ее щеки.
— Лена, ты кого боишься?
— Никого.
— А Федя хи–итрый. Видишь, как отогнал подругу.
— Ох, эта подруга! — вздохнула она.
— Недогадливая, что ль?
— Чересчур догадливая.
Мы идем в лес. Кусты и ветви цепляются за одежду, но мы не обращаем внимания на это и все говорим–говорим — о чем придется. И я слушаю не то, что она говорит, а ее голос. Этот голос, этот медленный говор ее я буду слышать всю жизнь. И чувствую, никогда–никогда он мне не надоест. Нет, с каждым днем еще милее и ближе, еще роднее и любимее будет становиться она. У нее горделивая походка, она гибко обходит кусты, она такая нарядная. И не верится мне, что мы с ней одни, что никто нас не видит и что вообще это не сон.
На опушке я собираю пучок незабудок, подаю ей.
— Ты, я вижу, любишь цветы, — говорит она.
— Ты лучше всех цветов, Лена.
— Вон как. Я думала, ты только по вечерам это мне говоришь.
— Нет, я тебе и при восходе солнца так скажу.
И говорю, говорю, и щеки мои пылают, и сердце бьется все сильнее. Но нет и тысячной доли тех слов, которые мелькают в голове. И не словами, а каким‑нибудь подвигом, самоотверженным поступком хочется мне доказать ей свою любовь.
Мы садимся возле куста калины. Слушаем шум и говор леса, пение птиц. Где‑то далеко играет гармонь.
— Лена, — беру я ее руку, — прикажи мне, что угодно, все для тебя сделаю. Веришь?
— Верю.
— Скажи, любишь?
Она смотрит на меня, строго смотрит, как бы чи–тает что‑то в моих глазах, а может быть, решает мою и свою судьбу и тихо улыбается.
— Скажи, Лена.
— Девки… об этом не говорят.
— А как же они говорят? — с замиранием сердца шепчу я.
— Вот так, — и она, зажмурив глаза, обнимает меня.
— Леночка! — чуть не кричу, целуя ее, — ты моя настоящая любовь. Никому не уступлю тебя. И никто никогда не полюбит тебя так, всем сердцем, как я.
Она кладет мою голову к себе на колени, нагибается и приникает щекой. И я чувствую, как мне на лицо падают ее теплые слезы.
27
Как хорошо лежать на душистом мягком сене, в котором еще чувствуется теплота солнца… Сквозь крышу сарая, там, где ветром сдуло солому, видны далекие мерцающие звезды. Они кажутся букетами луговых цветов. Прямо надо мною — целый пучок молочно–белой густой кашки.
На улице темь. Сквозь щели плетня виден огонек. Это фонарь горит у пожарного сарая. Где‑то слышны еще песни и гармоника. Лена, наверное, уже €пит. А я лежу и все думаю о ней. Завтра снова увижу ее. Как не хочется уходить! Но теперь ничто нас не разлучит. Два месяца пролетят быстро, а там она уже будет у нас в новой избе. И всегда, всегда!..
Утром разбудили меня удары пастушьих плетей. Мимо гнали стадо. Рев, мычание, окрики пастухов. Голос снохи Анны. Она гнала корову, с кем‑то перекликаясь. Пели петухи, скрипели вереи колодцев, и четко стучали молотки, пробивающие косы. Запахло дымом.
Свозь щели плетня огненными кружевами и стрелами пробивался свет зари. Вот уже брызнули лучи. Показалось солнце совсем близко, крупное, ликующее, и пылающий свой взор раскинуло по небу и по земле.
* * *Мы с Ариной в мазанке. Она позвала меня сюда после завтрака украдкой, отправив куда‑то Лену. Молча открыла большой сундук, выложила из него все, что в нем было, на скамью, а я смотрел и не понимал, зачем она это делает.
— Вот оно, гляди, Петя, — зашептала она, вынимая недошитое, собранное из разноцветных лоскутков, одеяло.
Разложила его, погладила, полюбовалась и, наконец, проговорила:
— Елька готовит!
Так вот в чем дело! Какая же она простодушная! Хвалится недошитым одеялом Лены. А мне от этого стало так неловко, будто какую‑то тайну подслушал, подсмотрел. Покраснев, наспех расхвалил одеяло, а мать, довольная похвалой, взглянула на меня родными и в то же время немного лукавыми глазами. Она осторожно оглядывается на дверь. Ну как вернется Лена! Это же девкино сокровенное, это то, что делают они почти тайно даже от самых верных подруг.
— Очень хорошее, — повторяю я и тоже смотрю, не ходит ли кто мимо двери.
— Не говори ей, — шепчет мать.
— Что ты, что ты! Разве я скажу! И мне достанется не меньше, чем тебе.
— Она стыдли–ивая у нас. Санька, та девка — солдат, а эта не–ет… Ну, теперь она примется дошивать. Купили и вату, и подкладку. Хорошая подкладка, розовая с отливом. Показать?
— Кажется, кто‑то идет сюда, — говорю я.
Арина быстро свертывает одеяло, кладет в сундук.
Чего‑то стыдясь, быстро выхожу за мазанку. На мое счастье, мимо прошла баба с ведрами. Стало быть, все‑таки не обманул я Арину.
В избе лежит Костя, читает газету. Я сажусь возле, угощаю его папиросой, разговариваем. Он ни разу не спросил меня, зачем я к ним пришел и живу уже несколько дней, и это очень хорошо.
Вошла его жена Анна, рассказала, как недавно провезли связанным станового пристава из соседнего села.
Через некоторое время с младшей дочуркой вошла Арина. Посидела, послушала нас, затем, подозвав дочь, что‑то тихо зашептала ей. Напоследок строго наказала:
— Беспременно чтоб пришла…
И скоро сама вышла на улицу. Я оглянулся на окно. От мазанки, навстречу матери, шла Лена. Мать остановила ее и торопливо что‑то начала говорить ей. Лена тревожно, как мне показалось, посмотрела на мать и неохотно направилась в избу напротив. Там жил ее дядя, Федин отец. Не отрываясь, я провожал ее глазами вплоть до дверей. Остановившись, она обернулась, постояла, поправила волосы и скрылась в сенях.
Арина вошла. Опять посидела, послушала, начала что‑то прибирать в избе, сама то и дело поглядывая на нас. Временами она тяжело вздыхала и порывалась сказать или спросить что‑то, но Костя, не обращая на нее внимания, рассказывал мне и Анне о второй операции уха.
Когда Костя на момент замолчал, мать, усевшись за стол, вздохнула и произнесла:
— Костя…
Она произнесла это таким голосом, каким начинают говорить только о самых важных делах: немного тревожно и решительно. Костя молча и внимательно посмотрел на свою мать.
— Вот… Петя… он не так пришел, — и остановилась.
Догадавшись, о чем будет этот совсем неожиданный для меня разговор, я замер.
— Ельку сватает! — словно собравшись с духом, коротко сказала мать и умолкла.
Холод прошел по моей спине. Я не знал, куда глаза девать. Не думал, что сегодня это будет.
— Что же? — тихо спросил Костя.
— Как что? Посоветоваться. Такое дело… Как знать!
— Чего знать!
— Она тебе сестра. Ты вроде старшой теперь в доме. Отдавать аль нет?
— Чего же не отдать? — ответил он весело.
— Вот тебе раз, — удивилась Арина, — так уж и «отдать». Чай, спросить бы, что за человек.
— С головой, глазами, руками–ногами.
— Будет тебе, Костя. Вот дурной.
— Сама его видишь. И знаешь — больше, чем я. Вот он, тут.
— Знамо, отдать, — вступилась и Анна.
— Ты погоди, — строго оборвала ее свекровь.
Сноха что‑то буркнула ей в ответ, нагнулась к Косте и зашептала ему горячо, торопливо. Костя серьезно обратился ко мне.
— С ней говорил?
Пересохшими губами я едва вымолвил:
