Петр Замойский - Повести
Кто‑то из въезжей вынес стол, на столе оказалась бумага. Кто‑то взял меня за плечи, усадил, солдатка Маша в самое ухо кричит:
— Пиши!
И под крики, в которых ясно звучит многоголосое, хоть и не проголосованное еще поднятием руки желание народа, я записал два пункта. Встаю на скамейку, машу бумагой.
— Товарищи, волею народной постановляется: «Первое — обсудив вопрос об отрубах и участках, введенных законом Столыпина при царе, мы, граждане, силою революции отменяем этот закон и всю землю считаем общественной. Второе — разобравшись на деле, кто истинные защитники народных интересов, а кто утеснители, мы выражаем недоверие Николаю Гагарину, Василию Козулину, Денису Дерину и вместо них избираем других…» Товарищи, проголосуем, что я вам прочитал… Филипп, голосуй!
— Кто за отбор отрубов и участков, а землю поделить, поднимите руки! — закричал Филя.
Не успел он договорить, как взметнулись руки.
— Большинство! — сказал Филя. — Кто против?
Подняли и против, но то были отрубники, и далеко не все. Я случайно посмотрел на Игната. Нет, против он руки не поднял. Проголосовал Филя и второй пункт. И когда проголосовал, снова я встал на скамью и, обращаясь к Гагарину и мельникам, объявил:
— Отныне вы волею народа лишены власти!
— Ура–а! — Кругом захлопали в ладоши.
Кандидатов в комитет навыкликали полсела. Многие отказались, против некоторых выступили. Даже против Игната выступили, но я сказал за него слово. И после голосования я дочитал протокол:
— «…вместо них избрать Федора Чернова, Фому Тараканова и Марью Медведкову».
Вдруг в задних рядах народа произошло какое‑то движение, раздались восклицания, захлопали в ладоши.
— Что там? — спросил я Филю.
— Матрос Гришка заявился!
Среди расступившейся толпы шел Гришка–матрос. Одной рукой он опирался на костыль, за вторую вела его ликующая Дуня.
Гришка прошел к столу. Он поздоровался, и народ восхищенно смотрел на него, широкоплечего, в матросской шинели и бескозырке. Он не выражал желания говорить, но раздались крики:
— Скажи что‑нибудь!
Гришка посмотрел на Филю, на меня, словно спрашивая, надо ли говорить.
— Обязательно, Григорий, — шепнул я ему.
И Гриша, опершись на костыль, продолжая держать Дуню, словно боясь ее выпустить, набрал в широкую грудь весеннего воздуха, снял бескозырку.
— Дорогие товарищи, привет вам «от балтийских моряков!
Говорил он не торопясь. Рассказал, что делаетея в Питере, что такое коалиционное правительство.
— Но у нас есть великая партия, которая за интересы беднейших, за передачу всей власти в руки рабочих и крестьян. Партия большевиков и ее учитель Владимир Ильич Ленин дали лозунг: «Долой десять мииистров–капиталистов из Временного правительства!..» Кто эти министры? Помещики, фабриканты, кадеты и эсеры во главе с Керенским. Этим захват–чикам нет нужды до крестьян и рабочих! Сами эксплуататоры, сами буржуи всех стран. И второй лозунг: «Долой двоевластие! Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!» Под этими лозунгами идут многотысячные трудящиеся массы народов во всех городах. И мы, крестьяне, поддержим и пойдем по рейсам партии большевиков. Да здравствуют большевики! Да здравствует земля, мир и трудовой хлеб!
Так говорил Гришка. А Дуня стояла рядом и радостно посматривала на своего мужа.
— В комитет Григория! — закричали солдатки.
— Голосуйте! — и уже подняли руки.
— Григорий, — говорю, — в комитет тебя. Согласен?
— Воля народа, — ответил Гришка…
В один из вечеров, когда я сидел и подсчитывал вместе с Григорием количество земли, в избу вбежала Мавра.
— Ку–уму–ушка, на поминки готовься!
— Господи, — испугалась мать, — аль кого убило?
— Сам Гагара помер.
— О–ох, — облегченно вздохнула мать, — а я‑то испугалась!
26
Вышел я из села рано. Посмотрел на свою почти отстроенную избу, и стало радостно, что в новой избе начнется и новая моя жизнь.
А как рада мать! Наконец‑то она заживет по–людски. В молодости вышла сюда в курную избу, затем сделала печь «набело», но все равно мрак и запах остались, а копоть навек впиталась в бревна и доски. Рад и отец, хотя он мало мне помогает. Рад еще мой братишка Семка. Бегает из избы да в избу, — такой ему простор!
Так шел я и думал, уже издали оглядываясь на свое село. Как хорошо в поле! Густые по колено проса шуршат, как молодой тростник. Овес уже выбросил свои веселые кисти. Овес лучше всех хлебов в поле. Голубая мгла плавает по ржаным полям. Рожь цветет.
Сажусь на межу. По одну сторону — овес, по другую — кудрявый, в стручках, горох. Мне хочется еще раз прочесть письмо Лены.
Каждую букву, каждое слово читал бы тысячу раз!
«Поклон тебе от меня низкий–низкий. От мамки тоже.
Нынче воскресенье. Звонят к обедне. Снарядилась и села писать. Допишу, пойду. Ты пишешь — вроде скучаешь по мне. Я по тебе тоже. Редко видимся. Больно далеко живешь. В той стороне никто из наших не был. А есть у вас речка? Мамка говорит: «Ну, дочка, оттуда ты и дорогу к нам забудешь».
Маме своей привет от меня. У нас престол — Петров день.
Вот о чем пишу тебе: если вздумаешь, ждем тебя на праздник. Сколько хочешь, столько и пробудешь. У нас большой лес. Гулять будем. Приходи, жду.
Лена»
Рву крупные васильки во ржи, и каждый василек смотрит на меня смеющимся синим глазом. Я набираю большой букет, связываю и несу перед собой. Впереди — деревня, внизу блестит река. Она течет в их село, проходит мимо их огорода. И река теперь стала мне роднее. Жара все усиливается. Иду вдоль реки по скошенным лугам. Бросаю в воду букет васильков. Пусть плывут, пусть несут Лене привет от меня.
Подходя к их селу, снова рву васильки, фиолетовые колокольчики, ромашку и еще какие‑то цветы.
Первая же девчонка, увидев меня с букетом, засмеялась. Прячу цветы под полу пиджака.
Радостно забилось сердце, когда, спускаясь к мосту, я увидел влево от здания кооператива чуть осевшую крышу с небольшой трубой. Теперь все показалось мне здесь родным. Каждая изба, мазанка, амбар, все деревья, что растут перед избами, и телеги, и плуги, и люди.
Крутая дорога к мосту, но мне кажется, что она именно такой и должна быть. И мост, и настил перед ним из бревен, и река в тростниках по краям, и все, что вижу в этом селе, — все хорошо!
Насыпь по сторонам дороги, ветлы на этой насыпи, церковь пятиглавая и величественная колокольня, стоящая одиноко, — все это родное, приветливое, какое‑то таинственное.
В лавке покупаю самых лучших папирос, смотрю на приказчика, он на меня, и уже кажется мне, что он «знает», и… приказчик тоже мне родной.
Долго стою на крыльце кооператива, смотрю на избу. Лены. Возле избы никого. И не хочется, чтобы кто‑нибудь вышел, чтобы увидели меня.
Схожу со ступенек, с трепещущим сердцем шагаю к знакомому крыльцу. Дверь в сени открыта…
— Пришел? — встретила меня мать.
— Да, — сказал я и голоса своего не узнал.
Посмотрев на меня внимательно, она спросила:
— Не хворый ли?
— Немножко устал.
Вынимаю цветы, — они помяты, — и не знаю, что р ними делать. Кладу их на стол.
— Ишь, чего. А Елька скоро придет. С подругой на речку ушла.
Понизив голос, спрашивает:
— Письмо получил?
— Получил.
Подойдя ближе, Арина тихо шепчет:
— Она жде–ет. Садись обедать.
Угощая обедом, Арина рассказала про свои дела, а я про свои и особенно о том, какую избу отстроил.
За эти два дня я познакомился со многими ребятами. Одни готовились к следующему набору, другие были, как и я, инвалиды. Знакомил меня двоюродный брат Лены, Федя, широколицый, низкорослый парень, с виду грубоватый. Мы с ним были вместе больше, чем с Леной. На людях я стеснялся с ней не только ходить рядом, но и просто к ней подойти. Так и казалось, что все знают, кто я для Лены и зачем пришел из далекого села. Кроме того, со стороны лучше, свободнее смотреть на нее, слышать ее голос, видеть ее походку. Федя знал о наших отношениях с Леной и потому охотно ходил и говорил со мной.
С Федей свела меня Лена, и хорошо сделала. Чужое село, чужие ребята. Лишь по вечерам мы с Леной оставались одни.
На Петров день после обеда к Лене зашла подруга. Учтиво поздоровалась со всеми, хитро посмотрела на меня и позвала Лену на улицу. Я заметил, что Лене не особенно хотелось идти.
— Пойдемте с нами, — обратилась соседка ко мне. — В лесу ягод много, — и опять с едва заметной усмешкой посмотрела на меня.
При выходе мы встретились с Федей. Он словно подгадал так прийти. В хороводе было больше девок, чем ребят. Мы с Федей нарочно приотстали. Он что‑то рассказывал мне, но я глаз не спускал с Лены. Около нее и соседки увивались двое, но девки пели песни и не обращали на них внимания. Прошли улицу, гумна, затем межами через ржаные поля к лесу. Перед левом широкий, наполовину скошенный луг. В сторонке отлогая, в цветах, лощина. Она как бы вытекала из леса.
