Петр Замойский - Повести
— Ого! — отступила она. — Уже слышали?
Я рассказал о том, что поведала Мавра. Соня приложила палец к губам и, подумав, тряхнула головой:
— Вот, Петр, за этим и позвала. Очень–очень сногсшибательная новость.
— Так скажите сразу.
— Условие… Дадите руку посмотреть? Не–ет, перевязать, а не любоваться. Ну–ну, испугались. Вам же легче будет. И не стыдитесь меня. Замуж я за вас ; совсем не собираюсь.
— А я и сватать не думаю.
— Словом, объяснились, как у Чехова. Развязывайте бинт. Не хотите? Тогда… не скажу.
— Хорошо, Соня. Будьте сестрой.
И я первый раз даю постороннему человеку разбинтовать руку.
Бинтовала она осторожно. Стояла на коленях, и изредка мы обменивались взглядами, чему‑то усмехаясь.
— Готово! — сказала она, окончив перевязку. — Получите!
— Спасибо, Соня. Вы… вы очень хорошая.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Вон как! Хорошая? О, это уже много для вас.
Я покраснел, а она рассмеялась.
— Ничего, не смущайтесь. Со временем научитесь и любезности говорить. А может быть, уже и говорите? Только, конечно, не мне, а где‑нибудь… там, — и она махнула рукой как раз по направлению к тому селу, где жила Лена.
— Рассказывайте, что у батюшки стряслось?
К нему приехали Сабуренков, Климов, Шторх.
Она вздохнула, видимо, жалея, что я перевел разговор на другое.
— Ничего такого.
— То есть как? Вы же писали «сногсшибательная новость».
— Значит, если бы не написала, вы бы не заглянули?
— Соня, да ведь мне запрещен выезд! — смеюсь я, заметив, как она обиделась.
— Запрещен? А я вот снимаю с вас этот запрет. Разрешаю ехать и ходить, куда вздумается.
— Вы что, пристав?
— Свободная гражданка.
— Кто, кто?
— Гра–ажда–анка Свободной России!.. С чем и вас поздравляю.
— Спасибо, но что это, не знаю.
— А то, что вы теперь… гражданин!
— Почетный или какой?
— Простой. Отныне все — граждане. Нет ни дворян, ни крестьян, ни мещан. Все равны.
Что она плетет? Вычитала из романа? Так и есть! Копается в книгах, достает одну. Села, держит книгу, смотрит–смотрит на меня остренькими глазами, и на лице такая загадочная улыбка.
— Так вы, Петр, верно, ничего не слышали?
— Да нет же. Я из избы не выхожу. А что?
— А то, что мы уже… без царя!
Сначала я не понял ее, но она, видя мое недоумение, подтвердила:
— Да–да! Царь… от престола… отрекся.
— Вы что, Соня? — воскликнул я.
— Читайте!
Она вынула газету из книги и подала мне.
Быстро пробежал я пугливое, но торжественное по складу отречение царя в пользу брата Михаила, следом — отречение Михаила — и явственно ощутил, как передо мной словно туча раздвинулась. Тысячи мыслей пронеслись в голове. И снова смотрю в «Сельский вестник», в эту смесь русских слов с церковными:
«А посему признали мы за благо отречься от престола государства Российского».
Шутка сказать: признали за благо отречься от престола!
Соня смотрит на меня и улыбается. А мне от восторга, смешанного с каким‑то опьянением, хочется кричать, выбежать на улицу, бить в колокол. Я отдаю Соне газету и прерывающимся голосом говорю:
— Да, это новость! Теперь понятно, почему у батюшки шум и он обедню перепутал.
— Эти узнали раньше всех. Послушать бы… что теперь они там говорят.
Соня приоткрыла занавеску, хотела посмотреть в окно — стоят ли возле поповского двора повозки, но окна покрыты толстым слоем морозных узоров.
— Соня, доставайте газеты.
— Будьте спокойны.
— Эх, сбегать бы к Семену сказать. И снять с него запрет о невыезде. Смешно, Соня: от безногого человека взяли подписку о невыезде.
Долго мы сидели с ней, всячески предполагая и гадая, что будет дальше…
Домашние уже легли спать. Мой приход разбудил их.
— Тятька и мамка, слушайте: царя свергли с престола! — объявил я им.
— Вон как! — спросонья сказала мать и, кажется, не удивилась. — А тут, Петя, пришли к тебе.
— Кто?
— То‑то кто. Слышь, товарищ твой Павлушка пришел!
— Ку–умушка, Аринушка! — вбежала Мавра и забыла перекреститься. — Чего слыхала‑то я, чего слы–ха–ала!..
Не взглянув на нас с Павлушкой, она прошла к матери.
— Чего ты, кума, слыхала, где? — спросила мать.
— Ведь бают, царя‑то больше нет. Бают, спихнули его.
— Будет зря‑то! — притворно испугалась мать и незаметно подмигнула мне.
— Истинный госпо–о-одь! — запела Мавра. — Кто, слышь, — сам от престола отрекнулся, кто — силком сташили.
Мы переглянулись с Павлушкой. Мавра стоит спиной к нам. Она продолжает рассказывать, радуясь не столько тому, что царя «спихнули», а тому, что она первая разносит эту весть.
На лице матери играет хитрая улыбка. Мать рада, что кума опоздала с таким известием, и хочет ее поддразнить. Нарочно то удивляется словам кумы, то делает испуганное лицо.
— Гляди‑ка, — говорит мать, — ужасть какая. А мы и не знали. И где ты, кумушка, узнаешь все поперед других?
— Я‑то узнаю, кума, — хвалится Мавра, — я со дна моря–окияна… Эва, я на три сажени в земле слышу, что там делается.
И начала сама себя расхваливать. И когда уже подробно рассказала, как священник ругался с Климовым, и как он плакал и сколько они выпили, — «это постом‑то, кумушка!», — мать, пользуясь передышкой, как бы нехотя огорошила ее:
— Про царя‑то мы, кума, еще третьеводни узнали!
— Третьеводни? — отступила Мавра с таким испугом, будто топором на нее замахнулись. — Кто вам, кума, сказать мог? Кто допрежь меня прознать мог?
— Вон Петька, — и мать кивнула на меня.
Только тут Мавра обернулась к нам. Обернулась круто и решительно. На лице ее было столько удивления, обиды, растерянности, что мы с Павлушкой громко рассмеялись.
— Что, тетка Мавра, опоздала? — спрашиваю ее. — Вот тебе и всезнайка! Вот и на три сажени…
— Да от кого? — спросила она. — А–а, — взглянула на Павлушку, — вон от кого. Здорово, родимый!
— Здравствуй, тетка Мавра, — встал Павлушка и подал ей левую руку.
Она сразу смекнула в чем дело.
— Правая‑то ранета?
— Есть немножко.
Через некоторое время Мавра, оправившись от смущения, села на лавку и затараторила снова. Она действительно ловит слухи на лету и многое знает. Иногда и сомнение берет: сама выдумывает или правду говорит? Но слушать ее интересно. Увидев на столе только что полученные газеты и манифест, присланные братом Мишей, спросила:
— Чего пишут?
— Как царя спихнули, — кладу я руку на газеты.
— А ты почитай, я послухаю.
— Вот скоро соберется народ, буду читать.
Мелькнула мысль: почему ей все бы не рассказать! Это же не баба, а телеграф…
— Ладно, тетка Мавра, слушай. И ты, мать…
Развернул газету, собрался было прочесть кое‑что, но отворилась дверь и вместе с холодной струей воздуха вошла группа людей. Среди них — Филя, Степка, Игнат, почти все инвалиды. Поздоровались, прошли, сели на лавку. Скоро еще пришли, и еще. Вон солдатки в сопровождении Маши, Дуни, а вон и Соня. Ее я не ожидал увидеть здесь и даже оробел. Сзади нее Мишин тесть — Антон. Увидев Антона и Соню, мать засуетилась.
— Сват, сват, иди к печке, тут теплее! — закричала она.
Но Антон притулился возле голландки.
— Мне и тут гоже.
Мать очистила «суднюю» лавку, вытерла ее и настойчиво позвала свата, а Соню молча повела и усадила с собой рядом.
И начались в избе разговоры, восклицания, смех. Мужики закурили цыгарки, трубки. Отец вошел и встал у двери, как чужой.
Пока люди входили, усаживались, я думал: с чего начать? Никто во всем селе не объяснит им толково обо всем, что произошло и что будет дальше. И я чувствую, что должен, как ни малы мои знания и умение, не только рассказать этим людям то, что произошло, ко и настроить их, рассказать, что им самим делать.
Миша в короткой записке наказывал:
«Говори народу только так, как пишут в наших газетах, которые тебе шлю. Другие газеты тоже читай, но разбирайся — что к чему. Огласи на сходе манифест нашей партии и Обращение Совета депутатов к населению. О том, что вам дальше делать надо, я потом напишу. Революция только началась. Борьба впереди. Буржуазия, помещики и капиталисты еще у власти».
— А ты допрежь мне.
Плотник Фома взял в руки манифест и начал по слогам читать. Все замолкли, но так как слышно было немногим, на Фому закричали, чтобы читал громче.
— Я плохой грамотей! — сознался он, кладя манифест на стол. — Вот, — указал он на меня, — пусть писарь.
Мы с Павлушкой переглянулись. Он понял мое волнение. И все уже смотрят на нас. Я встал, и сердце сразу забилось до боли. Вспомнил, что тут Соня, которая, наверное, тоже смотрит на меня, будет слушать каждое слово, понимать, — больше, чем другие, — мое волнение. И глухим голосом, уставившись на Фому, я произнес:
