Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик?
И вот тут ты заорал. Чтоб я забыл о романе. Об этом разговоре. Об этой папке. Чтоб перестал слушать иностранные передачи и занимался своим делом. И немедленно ложился спать.
— Ну и сиди со своими орхидеями! — вот как сказал я тогда.
Выходя из комнаты, хлопнул дверью и понял раз и навсегда, что ты не хочешь принимать меня в свою взрослую жизнь, чего‑то недоговариваешь. А раз так, я сам стану борцом за права человека! И в этом моё призвание!
С тех пор ты совсем перестал говорить со мной о самом интересном для меня, прятал свои бумаги. Заботился только о том, чтоб мы с дедушкой были сыты и одеты. Будто только в этом смысл жизни.
А я стал слушать тайно разные «голоса», накрывшись с головой одеялом. Стал вместо мультиков и кинофильмов смотреть по телевизору программу «Время». Заинтересовался политикой.
Ходить в школу стало совсем неинтересно, тем более высиживать на комсомольских собраниях. Меня заставили вступить в комсомол, я ни за что не хотел. Тогда все та же наша классная руководительница как‑то оставила меня после уроков, спросила:
— Куда будешь поступать после школы?
— В Институт международных отношений.
Она удивилась, потом сказала:
— Тем более. Туда, не будучи комсомольцем, не попадёшь.
И я вступил в комсомол. Из корыстных, так сказать, побуждений.
Ну и потом они дали мне кое‑как окончить восьмой класс, чтобы опять же не портить ихних показателей, вызвали тебя и заставили забрать из школы. Они откуда‑то знали, что я состою на учёте в психдиспансере.
К тому времени я уже понял, что с этим учётом мне никогда в жизни не поступить ни в какой МГИМО.
И тогда ты запихнул меня в медучилище. Мне было всё равно, хотя я сам, перелистав все эти справочники, которые ты мне подсунул,, выбрал медицину. Думал, по крайней мере там не будет проклятой математики. Оказалось, всё равно надо пройти всю программу девятый–десятый классы. Только это было ещё не моё страшное. ^ Когда я находился в Грузии, в этой психбольнице, и особенно когда лежал там больной в изоляторе, вспоминались многие странные вещи.
Неожиданно вспомнил, как давным–давно, когда ещё жили втроём (я, ты и мама) и я был совсем маленький, мы снимали подмосковную дачу с терраской. И на этой терраске стояла проволочная клетка, где прыгала белочка.
Один раз рано утром я проснулся от сильного треска и шума. Выбежал босиком на терраску и увидел, что белочка мечется в клетке. А сверху на проволочных прутьях разлёгся огромный чёрный в проплешинах котище. Пытается просунуть лапу, схватить белочку. А ей некуда деться.
Я заорал, заплакал. Ты прибежал с участка, где сидел над своими бумагами за столиком под сосной, прогнал кота, поднял меня на руки. Помнишь?
Всё, что я увидел в медучилище, навалилось на меня, как этот мерзкий кот. Второкурсники отнимали стипендию, которую я получал первые полгода, если не отдавал — били. Я тебе про это не говорил.
А ты все злился, когда я каждый день просил деньги на обед, думал, что я растрачиваю стипендию, как в первый раз, в ресторане «Прага».
Да, знаю, тебе трудно жилось со мной и дедушкой. Но должен же я был обедать в училище, покупать сезонку на транспорт? Шнурки для ботинок. Тетради. В кино хотелось. В театр.
Большинство учащихся были девчонки. Многие уже прошли через аборты. Занимались проституцией. Распивали со старшекурсниками водку. Что их ждало после окончания училища — семьдесят рублей в месяц?
То же ждало и меня. На практических занятиях нас учили всаживать уколы в кожаный манекен, делать перевязки. После окончания училища я, оказывается, обязан был заниматься этими делами в качестве медбрата целых три года. Только делать уколы не в манекен. А в чужие задницы. За семьдесят рублей.
До чего же не хотелось вставать по утрам, тащиться на занятия. Но и домой возвращаться не хотелось. Ты был, как всегда, занят. Дедушка вечно приставал: «Какие отметки получил? Почему не садишься заниматься? Убавь звук в телевизоре…»
И вот я научился прорываться без билета в кино. И в театры. Это не так уж сложно. Дожидался, когда к билетёру подойдёт побольше народу. И проскакивал среди них. Ну, иной раз поймают, выгонят. На второй или третий раз проскочишь.
В театре редко бывали свободные места. Сидел на ступеньках. Просмотрел почти все постановки Театра сатиры. Это мой любимый театр. И на Таганке удавалось бывать.
А вообще — скучный город Москва. Особенно если нет денег.
Хорошо помню то осеннее утро, когда за тобой приехали на «скорой» — повезли в реанимацию спасать какого‑то больного.
И я впервые решил не идти в училище, пропустить хотя бы один день. Все мне там опротивело. Да и вся жизнь тоже.
Съел оставленный тобой завтрак, уселся в кресло, включил телевизор, стал смотреть «Ритмическую гимнастику ".
И тут привязался дедушка: почему не иду учиться? Почему не вымыл после себя посуду?
— Отстань, — отмахнулся я от него. Настроение было хуже некуда.
А он опять лезет:
— Вечером слушаешь враждебные «голоса», утром смотришь на голых баб. Чем все это кончится? Отец с ног сбился. Одно горе с тобой, горе!
И берет выключает телевизор.
Я снова включил.
Он снова выключил.
Тогда я вскочил с кресла. Включил телевизор. Как отодвину дедушку в сторону…
А он вдруг упал.
Лежит на полу, рядом очки валяются. Плачет:
— За что ты меня? Я же твой дедушка. Подними меня, подними, дай руку.
Тут я увидел тебя. Ты стоял в дверях комнаты. В плаще. С кепкой в руке. И рука эта дрожала. Страшно было смотреть. Потом ты кинулся к дедушке. Поднял его, уложил на диван, дал валерьянки.
Мне ни слова не сказал. Вообще не стал со мной разговаривать.
Знаю, в тот день ты перестал видеть одним глазом. Знаю, врачи потом обнаружили: разорвался какой‑то сосуд, залил кровью сетчатку.
Думаешь, я не переживал? Жалко мне тебя было, дурака. Что я такого особенного сделал? Если б ты поговорил со мной, пусть отругал бы, ударил, может, ничего и не случилось.
А то переживал внутри себя. Сам виноват.
Читай–читай. Тебе неприятно все это вспоминать. А мне, думаешь, приятно?
Я пытался с тобой заговаривать. Дедушка просил меня простить.
Ты же сделался как каменный. Молча оставлял рубль на обед. Готовил завтраки и ужины. И все.
Теперь уже я сам стирал себе носки, трусы и майки. Никогда не думал, что так повернётся лаша жизнь, о которой мечтал раньше.
Однажды, выйдя из медучилища, решил без звонка заехать к матери. Это было через год после того, как ты заставил меня поздравить её с днём рождения.
Мать была дома. Вроде обрадовалась. Тут же стала готовить ужин. Оказывается, она не вышла замуж. Уж не знаю, куда подевался этот её хмырь из Кременчуга.
За ужином выспрашивала, как когда‑то: «Как он тебя питает? Почему ходишь в ковбойке с потёртым воротником?» Ужасалась тому, что ты определил меня в медучилище. Что я худой. Что я забыл её родителей, бабушку и дедушку. Невзначай спросила, прописал ли ты меня на своей площади.
Когда узнала, что давным–давно прописал, у неё отлегло от сердца.
И тут я попросил денег.
Она полезла в сумочку, стала там что‑то перекладывать, говорить, что мало зарабатывает. Все‑таки дала три рубля.
Через несколько дней я нанёс визит её родителям. Пообедал у них. Узнал, что Марина — сестра матери — вышла замуж за какого‑то шведского фирмача и вместе с сыном уехала к нему в Стокгольм. Бабушка Клава и дедушка Миша были и вправду рады мне. Сами предложили десятку.
С этих пор я стал регулярно бывать у них и у матери. Кормился, выпрашивал деньги. Но тебе об этом не говорил. И все думал: а если б я не начал ездить, так бы они и жили, забыв обо мне? Ведь за три года ни разу даже не позвонили, не поинтересовались. Кому рассказать — не поверят.
И решил драть с них со всех сколько можно.
Теперь я уже был не так зависим от тебя. Особенно после того, как умер дедушка Лева.
Помнишь то ноябрьское утро, когда мы проснулись, а он — мёртвый? Помнишь автобус с гробом, крематорий? Теперь на поминках не было Игоря с Тоней. Были другие твои знакомые. Крамер. А Игорь с Тоней находились далеко, в Горном Алтае, в ссылке.
Когда поминки кончились, все ушли, кроме Артура Крамера.
Он завёл меня в комнату, где теперь я мог жить один, спросил, какие у меня планы.
А что я мог ответить? Никаких планов не было. К тому времени— я уже месяц не ходил в училище. Ты об этом ещё не знал. Легче было сказать об этом Крамеру. Всё равно тебя бы вызвали в учебную часть.
Я и сказал:
— Я разошёлся с медициной.
— Ну и что дальше? — спросил он.
— Хочу стать борцом за права человека.
— Ясно, — сказал Крамер.
Между прочим, Артура Крамера я уважаю больше, чем всех людей, каких видел в жизни.
Он не стал говорить прописных истин, что надо учиться, работать и так далее. Сел на стул, подпёр рукой голову, смотрит. Пристально так на меня. Я даже глаза отвёл.
