Дмитрий Холендро - Лопух из Нижней слободки
— Нет.
— Через милицию поищи…
— Родители Анки не хотят… Сергеич не велит. Верит: устроит жизнь, даст знать… Она такая. Молчок. Прыгнула, и, пока не выплывет, звука не дождешься. Анна Матвеевна отмахивается. Молвы на хочет. Дочь, одна-единственная, удрала! Что люди скажут? Делает вид, что все хорошо, улыбается, когда спрашивают об Анке, и письма, дескать, идут, а я от Верхового знаю, что не было писем… Ничего не было. Ни письма, ни телеграммы! А она улыбается…
— Ради молвы Анна Матвеевна… и на похоронах заулыбается!
— Сказал ей, а она: «Ты-то что лезешь?! Кто ты такой?! Не лезь!»
— Ты?
— Ну да…
— Да ты!.. Да вы!.. Это ж редкость!.. — Тетя Варя внимательно посмотрела на него. — У вас любовь. Это ж редкость! — повторила она.
А он сидел, сцепив руки.
— Давай я тебя чаем напою, — мягко сказала тетя Варя. — У меня варенье из абрикосов, в прошлом году привозили к нам на рынок аж из-под Мелитополя… Далеко ездить стали! У всех машины… Я в него лимон кладу, кусочками…
Чай пили, не разговаривая, как будто все сказали. Алеша похвалил варенье, тетя Варя расцвела и подложила.
— Я работать пойду, — сказал Алеша.
— Ну, это, конечно, лучше, чем дрова пилить… — засмеялась тетя Варя.
— Быстрохот! — усмехнулся и он.
— Экзаменов не сдал?
— И не сдавал.
— Куда пойдешь-то?
— На стройку.
— Не о том мечтал…
— А вы о чем мечтали?
Тетя Варя начала смеяться, закрывая рот ладошкой, так что ему виделась тыльная сторона с толстыми, набухшими венами. Вытерла слезы, выступившие от смеха на ее маленьких глазах, и сказала:
— На коня сесть и на водные лыжи встать.
— Зачем?
— Для любопытства… Не села и не встала…
— Я серьезно спрашиваю.
— Ах, Алеша, мальчик… О чем мечтала, с собой унесу… А ты, значит, в строители?
— По всему городу объявления висят. И работа интересная. Построим и здесь пятиэтажки вместо наших курятников!
— Когда-то, говорят, наша слободка давала городу рабочий люд. Теперь он поселился в городе, в хороших квартирах, а здесь остались мы… Вот!
— Много строят в городе.
— Ящик тоже строит. Гараж для «Москвича».
Утром, едва встав, Алеша пошел глянуть, какой еще там гараж.
Во дворе, громоздясь, краснел на зеленой траве свежий кирпич. По соседству возвышался каменный лоб дворового погреба, заросшего репьем и фиолетовой кашкой, — колючки и цветы, толкаясь, теснились вокруг сухого клена на самой макушке погреба… Пролетали по осени кленовые «вертолетики», цепляясь за насыпи над погребами, весело вырастали на одно, от силы на два лета… Много кленов тянулось к небу со слободских погребов, и все были сухие…
Как этот…
— Чего тебе? — требовательно спросил Ящик с крыльца.
— Да вот… Гараж, говорят, строишь. Пришел наняться…
— Ты мне не нужен, — сказал Ящик, как всегда категорически. — Я уже каменщиков нанял… Квалифицированных.
Автомобиль стоял под брезентом, за горой кирпича, как сказочная загадка. Поднять угол брезента, и загадка откроется.
— Какого цвета? — спросил Алеша.
— Фисташка.
— Покажи…
— Поеду — увидишь.
— Пассажиров возить будешь? В этом бизнес?
— Не твое дело.
— А зачем купил автомобиль? — не отставал Алеша.
— И дом построю, каких вы еще не видали! — напыжась, сказал Ящик, не чувствующий ни насмешек, ни подковырок. — И женюсь на Наде.
— Для этого мало дома, — тихо и серьезно, скорее сочувствующе, чем насмешливо, сказал Алеша. — И автомобиля мало. Еще нужна…
Он не договорил.
— Любовь? — покровительственно и чуть иронически спросил Ящик. — Так ведь я по любви все делаю… И покупаю… И строить буду… Ха! — громко усмехнулся он, сунул руки в карманы, повернулся и ушел.
А бизнес его оказался в другом.
Однажды Алешу, бредущего со стройки, на слободской улице досадливо окликнул незнакомый голос:
— Эй! Где тут Гутап?
Человек стоял у машины. В вечерних сумерках Алеша не разобрал, «Москвич» или «Жигули». Тем более, светился только один подфарник. Гутап! Какой еще Гутап? В памяти всплыло, что было когда-то такое главное управление тракторной и автомобильной промышленности, что ли, Гутап. Откуда тут Гутап, в слободке? И он спросил:
— Какой Гутап?
— Степан.
— Ящик?
— Какой ящик? Зачем? Мне подфарник нужен. Я же русским языком говорю — Гутап!
Скоро перечеркнули детское прозвище Степана. Ящик повзрослел и стал Гутапом. А гараж его превратился в склад с полками, густо забитыми запчастями для легковушек. Нигде нет — ни в магазине, ни у магазина. Ни даже на техстанции. А у Гутапа есть. За другую цену, конечно, но поймите: Гутап на дом копит. Что нужно? Он же и для вас старается. Если сейчас нет, так завтра будет.
Степан совершал регулярные набеги на соседние города, готовил дальнюю поездку в Москву, связей пока там не хватало, но это дело наживное… При слове «Гутап» любой слободской мальчишка направлял людей к его гаражу. Степан осматривал приезжих из окна, а тогда выходил.
— Я ведь для себя берегу, — говорил он новичкам.
— Пожалуйста, посмотрите… Может, найдется!
Ящик пожимал плечами.
— Навряд ли…
— Я не поскуплюсь… Пожалуйста!
— Если найдется, выручу…
А вечерами фисташковый «Москвич» дежурил у библиотеки. В смотровом стекле плавали разноцветные огни. Алеша натыкался на «Москвич» все чаще, когда заходил за Надей — они повадились в кино, вместе было веселей скучать.
Однажды Надя вышла из библиотеки и услышала, как приказ:
— Садись! — И автомобильная дверца открылась.
До самой слободки Степан молчал, только музыка в приемнике играла шумно, а он сказал, когда фары коснулись лучами богминской решетки:
— Надя! Ты все знаешь. Чего зря говорить про это.
Такой он был значительный, что Надя едва удержалась, чтоб не прыснуть.
— Про что?
— И про Алешку, между прочим. Анка сейчас слиняла, но обломает зубы и вернется… Поглядишь тогда на Алешку…
— А если не вернется? — спросила Надя.
— Куда она денется?
Надя не отвечала, и он сказал:
— Ладно, не вернется… Все бывает! Ты интересуешься Алешкой, известно, но ты открой глаза, посмотри — кто он и кто я…
Фары «Москвича» погасли.
— Я тебе гарантирую цветной телевизор, — без претензий сказал Степан.
— А дом?
— Само собой, — сказал Степан. — Ха! Куда ж девать телевизор, если дома нет? Но это быт. А телевизор — это для души…
Надя трудно вздохнула, как будто ей в самом деле стало невмоготу от какой-то невидимой, но ощутимой тяжести.
— Ой, какой ты дурак, Ящик!
И даже забыла, что хотела прыснуть, а Гутап сказал:
— Дурак, что вслух говорю об этом! Или, может, думаешь, меряю на это свои чувства? Нет, не меряю. Меня тоже учили, и я знаю, что их ничем не измеришь. Но еще Бальзак сказал, между прочим, библиотекарша, что любовь доказывается рублем. И не надо от него прятать глазок, если ты женщина своего века.
— От Бальзака?
— От рубля, — сказал Ящик, не поддерживая ее веселого настроения. — Смейся, смейся… А потом он над тобой посмеется…
— Кто?
— Век, — бухнул Ящик. — Рано или поздно посмеется.
— Обязательно? — теперь она спросила его серьезно, вроде бы перестав считать дураком.
— Обязательно. Мир поумнел, Наденька. Все встало на место. Люди потрезвели.
— Оттого и пьют больше, чем пили?
Степан долго хохотал, булькая, как будто из его выпуклой груди, как из бочки, вырывались пузыри.
— Оттого! Правильно! Точно! Все им сделалось яснее, для приятного настроения не хватает ни слов, ни снов. Что делать? Надо взять в себя спиртного, чтобы взор затуманился! И берут!
— Для чего?
— Я ж сказал… Для поэзии! Человек всегда стремится вверх.
— Угу. Отрывается от земли, — усмехнулась Надя.
— Но зачем отрываться? — спросил Ящик. — Лучше в этом видеть…
— Поэзию? — перебила Надя.
— Угу.
— В автомобиле?
— Во всем. В земной жизни, — твердо сказал Степан. — Другой не будет.
Надя помолчала, а он добавил помягче:
— Тебе далеко ходить не надо. Погляди на родителей. Зачем-то ведь жили старики!
— Они еще живут!
— Нравится тебе, как они устроили жизнь, как ты живешь благодаря их заботам, между прочим?
— Не нравится! — вспыхнув, крикнула Надя.
— Нравится. Не нравится, как это звучит — дом, автомобиль, цветной телевизор, — терпеливо продолжал Степан, — а один их не сотворяет, другой сотворяет… Из любви, между прочим. Поимей это в виду.
— Спокойной ночи. — Надя стала искать ручку на дверце, чтобы открыть ее.
— Вопрос ясен, — сказал Степан, чинно вылез, обошел автомобиль и открыл ей дверцу, как джентльмен. — Я подожду!
