Михаил Найдич - Утренняя повесть
Людка сейчас ни о чем не говорила и как бы давала мне возможность молчать самому. Удрученно. Вволю. Она, наверное, гипнотизировала меня и про себя повторяла: «Молчи и думай. Думай, молчи».
— Мужчины, — сказала она наконец, — все неверные… Неужели и мой батя может что-нибудь такое?
— Что ты, Люда! Ведь дядя Егор, он хороший…
— Помолчи… Я сама знаю, что хороший… Ладно, я могу и помолчать. Я ведь почему так
сказал? В моем представлении все отцы и матери были издавна родными — и навеки. А иначе как?
Я не ребенок. И понимаю, что они, возможно, и увидели-то друг друга впервые уже в солидном возрасте, когда им было по двадцать или больше. Но это умом понимаю. А сердцем — другое: издавна и навеки…
Мы вышли из кондитерской. Лицо Люды мне показалось пожелтевшим и больным. Потом она улыбнулась:
— Как ты сказал? «Мое золотистое чудо…» Надо запомнить, — она несколько раз повторила эти слова. — Ты тренируйся, Сережка, из тебя, может быть, поэт получится.
— Тоже… сказала! Я в Дзержинку буду поступать, в Высшее военно-морское имени Дзержинского. Да и слыханное ли дело — поэт Пивоваров! С такой фамилией нельзя быть поэтом.
Людмила пожала плечами: «Нормальная фамилия. Как у других».
В городе у нас литераторов не было. Но одного живого писателя я все-таки видел. Несколько лет назад Колька Тищенко, который недавно погиб на Финской, взял меня с собой на литературный вечер во вторую школу. Туда приехал известный украинский писатель Иван Ле.
Он рассказывал о первом съезде советских писателей, о Горьком. И еще о себе, о нелегком детстве… Парнишка вместе с товарищем решил броситься под поезд. Вышли они из села и направились к железнодорожному полотну. Легли. Поезд надвигался, как страшный железный ураган. «Не выдержал я, — рассказывал писатель, — отполз, кубарем скатился с насыпи. А мимо — грохот, колеса стучат. Гляжу… и дружок мой поднимается с земли, коленки отряхивает».
Жизнь побеждает! Конечно!.. Ольгина мама, вероятно, никогда больше так не поступит. А Людка, судя по всему, тогда в больницу ходила и Ольгу не оставляла. Потому и занятия пропустила.
— Не молчи, скажи что-нибудь, — попросила Люда.
«Молчи, не молчи!.. Разве поймешь ее!» — Тебе надо больше читать, Сережка, больше думать.
— Я и так думаю…
— Иногда даже по два раза на дню, да? — она рассмеялась. — Знаю, что ты читаешь. Один «Остров сокровищ». Как мой батя. Он тоже читает-перечитывает одно и то же.
Дядя Егор нередко держал в руках томик в крепкой пурпурной обложке. И всякий раз похваливал:
— Во книга! Микола Островский написал — «Як гартувалася сталь», не оторвешься.
А замечание в мой адрес — несправедливое Я читал. Даже стихи читал: Пушкина, Шевченко, Багрицкого… Наизусть я их, правда, не заучивал, — только те, что в школе задавали. Но любил какую-нибудь строку или слово повторять много раз. «Свежак надрывается… свежак надрывается», и дальше: «Прет на рожон… прет на рожон Азовского моря корыто».
Какая здесь музыка! И мускулы чувствуются, напряжение.
Прошлой зимой, в один из субботних вечеров, мы с Борисом Костылиным пришли в редакцию местной газеты. Борис до этого написал в школьную стенгазету статью «Молодежь — на лыжи!» Ее заметили и перепечатали, и пригласили его заходить в редакцию по субботам. Здесь собирались любители литературы. Объединение такое.
В тот вечер звучали стихи: классиков, современных поэтов.
Когда мы вошли, какой-то военный читал неизвестное мне стихотворение. И сразу же меня поразила одна строка…
Я наклонился к соседу и спросил:
— Кто написал?
Но на меня зашикали, посмотрели искоса. И потом, в течение нескольких лет, я не знал, чьи же это были стихи?
А строка жила во мне, чуточку тревожная, стройная, необыкновенно выпуклая.
Вот она:
И деревья, как всадники.
Съехались в нашем саду.
Мне снова предлагают подумать
Все же Фимка Соколов — тип невероятный. Пристал ко мне, как банный лист:
— Давай посповим, шо ты на Фантазию не певеплывешь! Вот давай!
— Переплыву, — отвечал я.
— Ни за что. Сповим на амевиканку.
Если спор «на американку», победитель получает любое, что бы ни попросил. Проучить, что ли, этого упрямца?
Мы еще с утра переехали на Зеленый остров и несколько часов бродили в зарослях. А сейчас купались… На Фантазию с Зеленого я плавал. Правда, начинал не с этого места, а значительно левее. И течение мне помогало, теперь же будет мешать. В Днепре течение сильное, и всегда надо делать поправку на него. Фимка, по всей вероятности, бил именно на это.
— Ни за что не сможешь, — продолжал он. — Утонешь, как дважды два.
И что ему за охота спорить, недоумевал я.
Проиграет — огорчение, а выиграет — значит, я утону и, следовательно, получать американку не с кого. Да и… жалко же ему меня будет, черт побери! Что он скажет товарищам? Маме моей? Зеркальная поверхность реки резала мне глаза. Прищурясь, я смотрел и прикидывал. Пожалуй, можно рискнуть.
— Ладно, — сказал я, — отдохну на песке минут пять. И начнем.
Я лежал, уткнувшись лицом. Песчинки прилипали к мокрому лбу — на нем еще не высохла вода, но уже появились капельки пота. Песок жег. Скосив глаза, я увидел Фимкино лицо.
— Хватит валяться, — сказал он. — Уже пвошло не пять минут, а семь.
Что ж, ему можно верить: у него часы марки Мозера. Больше ни у кого в классе часов не было. Если требовалось уточнить время, все обращались к Соколову: «Ваше слово, товарищ Мозер!..»
Я тяжело поднялся с песка.
Денис, медлительно и не глядя на меня, уронил:
— Почувствуешь, что сносит — не ерепенься, держи мимо Фантазии… к пристани. Понял? Расслабься. Тебя само течение туда прибьет.
К пристани, значит, плыть еще столько же. Но Денис, пожалуй, прав: если отдаться течению, сохранишь силы.
— Нечестно! Не счетово! — обиделся Фимка. — Явный пвоигрыш! Тут же главное не васстоянье, а чтобы ты попал на Фантазию.
Я шел к воде. Не ори, Соколов, не ори. Подсказка Дениса — лишь на крайний случай. Я сперва попытаюсь выиграть американку. Поборюсь…
Начал заплыв хорошо. Даже несколько метров против течения преодолел, чтобы иметь запас… А несет здорово! Вот сила необузданная.
Примерно на полпути я понял, что, в лучшем случае, смогу ухватить Фантазию только за «хвост» — за ее правую оконечность, где острые камни. Да и то придется потрудиться!..
Плыл я неграмотно, не стильно, плыл как большинство: то разводил руками и ногами под водой, то навымашку. Но надежда меня не покидала ни на секунду.
Во рту пересохло. Заломило затылок, наверное, я чересчур высоко держал голову. Мимо проскользнула лодка. Захотелось крикнуть: «Ребята, подержитесь рядом!» Я давно убедился — если поблизости лодка, силы удваиваются.
Но я не крикнул: опять Фимка скажет, что не счетово… И осталось метров десять.
Кое-как по острым камням вышел на берег, покачиваясь от усталости. Упал на горячий песок и лежал, как убитый. Денис и Фимка на чьей-то моторке переехали сюда, перевезли одежду. Присели рядом, об американке пока ни слова. По-моему, Денис и вовсе забыл о ней, главное для него состоялось: я сумел. Но по лицу Соколова я видел — беспокоится. Что же все-таки я попрошу у него? Не выдержал Фимка и первый заговорил об этом:
— В пведелах возможного, — сказал он и пояснил. — Если ты у меня слона попвосишь, так у меня его нет. И, между пвочим, я не миллионев, в кавмане одна вублевка.
— Ладно, спрячь свою засаленную бумажку, — остановил я его.
Фимка перед носом помахивал рублевкой, как веером. Жарко ему стало. Ждет моего приговора. Но я не торопился.
Мы как следует отдохнули. Переехали на водную станцию. А я молчал и этим молчанием, неизвестностью мучал Фимку… Горячее солнце широкими, как весла, лучами било наотмашь по воде, по берегу, по нашим спинам.
— Одевайтесь, — сказал я наконец, — пойдем домой… А ты, Фимочка, подожди, не одевайся. Давай сюда брюки.
— То есть как?
— Очень просто. В этом и заключается американка…
Он инстинктивно схватился за резинку трусов: не пойду ли я еще дальше в своих требованиях? Но трусы я ему великодушно оставил.
Мы стали подниматься по каменным ступенькам. На набережной было людно. Денис шел сзади и беззвучно смеялся: в его руках узелок — штаны и рубаха Соколова.
Мы пересекли набережную и парк. Вышли на проспект. Я старался не замечать умоляющих глаз Соколова. Наконец, он прошипел:
— Жестокий ты человек, Севгей.
— Что ты! Был бы жестоким, я бы у тебя потребовал… знаешь что? Чтобы ты в кружки больше не записывался.
— И учился без плохих оценок, — добавил Денис, — и не списывал контрольные.
— Ты же сам мне давал! — огрызнулся Фимка.
