Музафер Дзасохов - Осетинский долг
До чего же хорош общий стол!
Хотели было приняться за еду, но Бечирби неожиданно встал. У меня аж сердце екнуло. Он снял со стены свой рюкзак и принялся что-то искать в нем. Неужели хочет принести что-то свое к общему столу? Вот рука его уже по самое плечо скрылась в этом мешке. И наконец он извлек оттуда перочинный нож. Открыл и несколько раз провел лезвием по брючине, а затем подошел к столу. Оказалось, он, видите ли, был не в силах наблюдать безучастно, как Танчи тупым ножом долго не мог справиться с куском отварного мяса. Поэтому и не поленился достать свой ножик. Надо же, какой догадливый! Никому больше и не додуматься, а Бечирби на коне:
— Вот хороший ножик.
Прямо-таки благодетель. Он быстро порезал мясо и, как положено благодетелю, принялся ловко запихивать его в рот.
Не удивительно ли, что, собравшись в дальнюю дорогу, человек не кладет в свой рюкзак ничего, кроме ножичка? Значит, то, что о нем говорили до сих пор, правда. А говорили, что, привозя из селения продукты, он ест их, уединяясь в укромном местечке, что называется — втихаря. Однажды съестное обнаружили у него под матрацем. Обнаружили случайно, конечно. Тогда ему об этом ничего не сказали. Да и зачем говорить: сам-то он знал, разумеется, обо всем не хуже других.
Может, он и теперь не против усесться за отдельный стол, но у него нет такой возможности. В дороге пробудем не меньше шести дней. К концу ее и продукты могут испортиться. Знает он об этом и все же присаживается к чужому столу. А что могут подумать про него, его это не интересует. Пусть думают. Вслух ему, конечно же, никто ничего не скажет. Он знает об этом. Таковы примерно были мысли у Бечирби. И все-таки главное не то, что думает он. Куда важнее то, что думают о нем самом.
Поезд начал замедлять ход.
— Подъезжаем к большой станции, — сказал кто-то в дальнем углу.
Я выглянул в дверь: издалека вырастали дома.
Тепловоз давал гудки. Необычные какие-то. Должно быть, они имели особый смысл.
На станцию мы прибыли через полчаса. Нам передали, что будем стоять минут двадцать, ждать встречного поезда.
Есть возможность размяться.
Я направился в конец поезда, а Когда повернул обратно, то в толпе ребят, возле нашего вагона увидел Кылци. Когда я подошел ближе, Кылци по-борцовски обхватил меня. По утрам во дворе института мы делаем вместе зарядку и там он иногда кидает меня из стороны в сторону, как кошка мышку. Он акробат. Недавно на концерте выступил в честь Дня Победы. Шестерых удерживал — сильный парень. И все-таки заставляет меня бороться с ним. В ходе борьбы я вхожу в азарт и начинаю хорохориться. Для него это шутка, а я-то всерьез.
И сейчас мы схватились как обычно. Он вначале расслабился. Я стараюсь изо всех сил, но мне не сдвинуть его с места. Люди забавляются, как в цирке. Девушки поддались общему азарту и выгладывают в открытые двери вагонов. Даже Земфира, обычно спокойно относящаяся к подобным зрелищам, сейчас, как мне показалось, не могла оторвать глаз от нас. Это придавало мне сил, и я становился все настырнее.
Я пытался сделать противнику подножку, и в какой-то момент мне даже удалось хорошенько встряхнуть его. Вокруг засмеялись. Кое-кто даже зааплодировал.
— Давай! Давай! — кричат мне.
Кылци пробовал освободиться из моих объятий, но я стиснул зубы и изо всех сил сжимал руки.
Хохот возносился уже к небесам. Думаю, вот как силе-то моей радуются. Ну и гордился же я собой в тот момент. Гордился из-за того, что могу столько времени на равных противостоять такому противнику.
Но вот Кылци решил, что достаточно щадил меня, и высвободился из моих объятий. И едва мы кончили бороться, раздался взрыв смеха. Я, надеясь еще раз увидеть Земфиру, повернулся к вагону, но — увы… Все куда-то пропали. Повернувшись к Кылци, я с недоумением увидел, что он натягивает спавшие до колен брюки.
Оказывается, пытаясь сделать подножку, я уцепился правой рукой за брюки Кылци и в пылу борьбы, не осознавая всего комизма положения, стягивал их все ниже и ниже. Кылци тоже не сразу понял, что к чему. Вот отчего стоял гомерический хохот.
— До отправления поезда осталось две минуты! — объявила проводница.
Мы подались в вагоны, не переставая смеяться. Особенно заливисто смеялись девушки.
Опять слышен перестук колес. За окном возникают и исчезают телеграфные столбы. Мы останавливаемся — они тоже. Или пропадают на время, чтобы вновь появиться совсем рядом с насыпью…
Проснулся, едва стало рассветать. Холод разбудил. Хотел накрыться одеялом, но не нашел его. Рядом лежит Бечирби. Он способен, знаю, на любые проделки. Я оглядел его.
Но нет, ничего подозрительного. Повернулся к Танчи. Мое одеяло почему-то оказалось на нем. Может, он замерз и вдобавок к своему прихватил и мое? Но нет — на нем одно одеяло. Однако именно то, которым был укрыт я. А где же его? Я даже приподнялся. Вот оно что: свое-то от откинул в сторону. А когда стал замерзать, спросонок натянул на себя мое одеяло. Я укрылся его одеялом. Трудно сказать, сколько минут прошло, но вскоре я почувствовал сквозь сон, как одеяло сползает с меня. Я мгновенно проснулся и выхватил его у полусонного Танчи.
Он повернулся на другой бок, но это не спасает его от холода. Я вновь задремал и тут же проснулся от крика Танчи:
— Где мое одеяло?
Я слышал его вопрос, но проснуться окончательно был не в силах.
— Казбек! Ты мое одеяло не видел?
— Посмотри рядом с собой.
По шороху я понял, что он нащупал его.
Снова заснули.
VIII
Совсем рассвело. Просыпаться стали один за другим. Самым последним сел на постели Танчи. Осмотревшись, обратился ко мне:
— Почему мое одеяло на тебе?
— Да потому что на тебе мое.
— Тебе, наверное, стало досадно, что не сумел сдернуть штаны с Кылци, и потому решил оставить меня без одеяла?
— Так мне и надо! Да когда же сотворившему добро отвечали тем же? Ты утянул ночью мое одеяло, а я пожалел будить тебя и накрылся твоим. К утру ты попытался лишить меня и этого одеяла. Только номер твой не прошел.
На лице Танчи виноватая улыбка:
— Правду говоришь?
— Правду говорю, правду! Но в следующий раз поступлю по-другому.
Люди в вагоне вдруг засуетились. В таких условиях умыться и побриться — дело не простое. Пришлось проявить смекалку. Только умытому, говорят, и благословение. Но поскольку одной духовной пищей жив не будешь, пришлось побеспокоиться и о пище телесной. Было решено позавтракать.
Шум из женской половины вагона нарастал. А как только они отдернули занавеску, у нас прекратились всякие разговоры. Мы обнаружили, что они очень неплохо следят за собой.
Поезд остановился на разъезде в чистом поле. Опять должны уступать кому-то дорогу. На каждой остановке Кылци обходит вагоны. Вот он опять возле нашего вагона, просит всех вернуться на свои места.
— Здесь недолго стоим, — говорит Кылци, подсаживая Танчи в вагон. — Скоро Астрахань, и тогда пожалуйста.
Никому еще не доводилось бывать в таком большом городе, и поэтому в ответ на его слова последовали дружные оханья и аханья.
Вспомнилось что-то из географии. У кого-то из девушек оказалась карта.
Мимо пронесся пассажирский. Мчался он так быстро, что мы и надписей на вагонах разобрать не смогли. Свист, грохот и ветер пропали так же внезапно, как и возникли. В вагон опять заглянуло солнце. Тронулись. Слух вновь привыкал к однообразному стуку колес. А когда стояли, вроде бы чего-то недоставало.
…Опять стоим. Вокруг степь.
У девушек играют в карты. Мы с Танчи подались туда. Сгруппировались с Земфирой и Раей. Земфира очутилась напротив меня, и мы должны играть с ней. Но нет. Она поняла это и пересела к Танчи.
— Почему перескакиваешь? — нахмурилась Рая.
— Боюсь с Казбеком быстро проиграть.
— Оставь их в покое, Рая, — говорю я. — Сейчас мы им покажем, кто умеет играть, а кто нет.
— Держись, Земфира, — воинственно потирая ладони, произнес Танчи и схватил карты.
— Правильно поступаешь, — иронически заметила Земфира.
— Что такое? — удивился Танчи.
— Молодец, говорю, что взялся раздавать карты. Это же работа для слабаков.
— Та-ак. Спасибо за оценку! — и он бросил карты.
— Да я пошутила…
— Вот и раздавайте сами.
Делать нечего, пришлось раздавать мне. Вот уж верно: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.
Я знаю Земфиру три года, но в наших отношениях пока ничего не изменилось. Я выделяю ее из всех девушек, но она делает вид, что не понимает ничего.
Недавно я болел. Пролежал дома четыре дня. Пришли меня проведать девушки. И в их числе — Земфира. Другие держались просто, а она заметно смущалась. Не знаю, почему, но это обрадовало меня.
От Танчи у меня секретов нет. Знает он и о моем отношении к Земфире. Он меня успокоил: на первый чих и козел не обернется, будь настойчивее. А я… я боюсь признаться ей, что люблю ее. Мне кажется, произнеси я при ней эти слова, произойдет что-то непоправимое. Да и нужно ли говорить это? Разве так ничего не видно?
