Павел Кренев - Дедушко Павлин
Обзор книги Павел Кренев - Дедушко Павлин
Митрохины именины
Нет рассказчика и весельчака в деревне картинистее дедушки Павлина. И когда где какая собирается «госьба», толковый хозяин, даже если и не состоит с ним в родстве или друзьях, обязательно тем не менее его пригласит. Деду много ведь и не надо: поднеси ему чарочку да усади куда-нибудь на краешек, он и сидит потихонечку, ждет, когда придет его час. Дедушко очень обожает быть «в обчестве» и чувствует себя в такой обстановке как рыба в воде. Приглашают деда, конечно, с умыслом: вдруг гости попадутся мрачные и некому будет их рассмешить. Тогда какие там песни... А «госьба» без песен — это, брат, не шутки. Это прежде всего удар по авторитету хозяина дома, неминуемые пересуды на следующее утро: «У Митрохи-то на именинах и не пели!» И пойдет и поедет, и получится, что докатился Митроха в жизни своей забубенной — дальше некуда. Понимает это Митроха, очень хорошо понимает и, дабы накрепко оградить себя от возможных козней гостей, зазывает он и потчует дедушку Павлина.
Дед знает об этой своей предназначенности и поэтому ведет себя за столом не то чтобы важно, а с особым достоинством человека, черед которого еще не пришел, но придет наверняка. И глаза его, мутноватые в такие минуты, светятся блаженной грустью: «И что бы вы тут, мол, без меня-то...» Время деда Павлина настает, когда души мужиков начинает потихонечку сдавливать некая сила и ей требуется какой-то выход, а выходу почти ничего не препятствует, потому как мужики приняли уже крепко. Сразу начинается нечто вроде антракта, за которым должно последовать новое действие...
Дедушко Павлин наступление этого «антракта» чувствует нутром — за это его ценят. Наступает его час.
— Н-н дак, это в ерманьску, помню... — Он всегда обычно так начинает свои выступления. Дальше может последовать что угодно: байка, анекдот, частушка. Говорит негромко, обращаясь к кому-нибудь сидящему напротив, и эти негромкие слова его почему-то неминуемо приковывают внимание — дедушко Павлин бьет в яблочко.
Замолкают все.
— Чево, Павлин Иванович, про че ты, не расслышалось?— лезет кто-нибудь из дальнего угла с запоздалыми вопросами. Дед Павлин на это неуместное встревание с важностью не реагирует, и мужик, зашиканный и затолканный локтями, умолкает.
— Дак я гурю, Трофимовна, как-так быват, в ерьманьску мог, а чичас сила не берет?
— Эн он про бабку свою, Анисью рассказывает,— предполагает кто-то. Разрождается чей-то хохоток.
Дед же с недрогнувшей серьезностью беседует с Трофимовной.
— Како дело, понимаешь, песни тады мог складывать,— для скромности уточняет он. — Ну не длинны, конешно, не народны, а припевки. Получалиси-сь, деинка! Нагольны грамоты за них получал.
Тут уж мало кто выдерживает. Мужицкий хохот, бабий грай.
— Ох темнеченько-о! Тогды грамот-то не было...
Все понимают, что дед начал очередную бухтину, но поддерживают ее все:
— Дак спой, чего сочинил-то, спой давай, дедушко.
Только тогда дед Павлин начинает улыбаться и приглаживает усы, словно раздвигает улыбку еще шире.
— Ну-ко, Митроха, куды-т твою раскуды, где гармонь? Чичас вмажу!
Гармонь у запасливого и расторопного Митрохи, продумавшего заранее сценарий «госьбы», лежит в сенях, но он всплескивает руками,— мол, вот, едрена корень, кабы знатье!— выбегает из избы на поиски, но возвращается быстро, чтобы не охладить в гостях тягу к песне.
Дед Павлин обращается с гармонью небрежно, как бы нарочно мнет ее и треплет. Наверно потому, чтобы гости не обращали особого внимания на игру, а играет он плохо. Старые, согнутые пальцы неверно прыгают по ладам, путая их до неузнаваемости самой мелодии. Но небрежность с инструментом скрадывает этот, должно быть, серьезный недостаток, и гармонь выступает лишь как один из элементов оформления дедушкиного концерта, как неизбежный его атрибут.
Вначале следует обычно неровный перебор с этакой залихватистостью и претензией на удаль. Дедушко Павлин вытягивает шею и отворачивается от гармошки.
— О-о-ох! Ух та-а! Вы припевочки мои, ой вы девочки мои! Ух та-а!
Потом пойдут сами частушки. Одна, другая, третья. Дед и поет-то, наверно, плохо, но с таким немыслимым задором и расфуфыренностью, что бабы начинают сначала повизгивать, покрикивать: «Ох тошнехонько!», потом пойдут в пляс. Мужики таращат глаза, покрякивают, довольные: «От дает Павлин Иванович», но пока еще сидят. Дедушко в частушках умеет вставить к месту чье-нибудь имя. Изложенная в короткой песенке ситуация становится узнаваемой, и это добавляет веселья. Тематика чередующихся куплетов у деда тоже, видимо, продумана. В кульминации какого-нибудь частушечного сюжета, состоящего из четырех-пяти песенок, обязательно включается припевка с «перчиком»:
Мимо тешшиного дома
Я без шуток не хожу...
Но на «госьбах» такие «штучки» проходят на «ура». Дед это понимает и под одобрительный хохот мужиков и визг пляшущих баб продолжает свое сольное выступление. Вот уже в круг вступили и самые «труднозаводимые» мужики. Наяривает и выламывается в неведомых музыкальных выкрутасах гармошка, прыгает на коленях у дедушки Павлина. По лицу гармониста течет пот, он трясет редкими седыми волосами и хриплым усталым голосом выкрикивает все новые куплеты... Гуляет «госьба». Односельчане справляют Митрохины именины.
Я кручусь где-нибудь поблизости и терпеливо жду дедушку: надо проводить его домой. В иной компании бывает у него и «перебор», и тогда одному попадать домой ему трудновато. Да и без этого я бы ждал его. С ним мне всегда хорошо и интересно...
Чтобы убить время, ставлю в проулок чурбачок и кидаю в него комьями земли, рыскаю глазами: не появится ли в пределах досягаемости чья-нибудь кошка или даже собака, не очень бы только крупная, чтобы «зафитилить» и по ним — по живой-то мишени интереснее. На деревню спускается потихоньку серенький летний вечер.
Вот гармошка из последних сил звякает, смолкает топот пляски, и я вздыхаю облегченно: дедушко Павлин скоро выйдет. Он никогда не сидит долго после «заводки», устает, наверно, очень.
«Вот ктой-то с горочки спустился...» — затягивает бас, его тут же подхватывают. Пошли песни. Дед, получивший порцию неминуемых восторгов («От отчебучил Павлин Иванович!»), выпивает сейчас, должно быть, с важным видом чарочку «на последнюю ногу», крутит усы и потихоньку собирается... Он свое дело сделал. Вот-вот выйдет...
И впрямь. В сенях слышатся голоса, возня... Там Митроха, ошалелый от привалившего счастья, от небывалого успеха устроенной в его доме «госьбы», сыплет дедушке благодарности: «Уважил, Павлин Иванович, от уважил, любушка!.. Я завсегда...»
Открывается наконец входная дверь, и дедушко Павлин, весь довольнешенький, раскрасневшийся, появляется на крыльце. Он напяливает кепку и притоптывает ногой, отдышивается. Потом видит меня и, будто мое появление тут крайне неожиданно, восклицает:
— Пашко, ты-то откуль взялся?
— Тебя жду, дедушко.
Я знаю, что для него сцена эта желанна и он всегда со старанием разыгрывает свое удивление, хотя ему приятно, конечно, что я его жду всякий раз. Потому что дедушко Павлин меня любит, как люблю его и я.
— Дак поздно ведь уже. Батько-то ремнем не ожедернет?
— Не-е,— отвечаю уверенно,— не ожедернет! Счас ведь каникулы, а я сказал, что пошел к вам в гости.
Наши с дедушкой Павлином дома стоят рядом. Он живет там с бабушкой Анисьей Петровной, и я в гости к ним бегаю часто.
По дороге дед долго еще отходит от своего триумфа и возбужденно, разгоряченно восклицает:
— Показал, едрена корень, как надо-то! А то расселись, как молчуны каки. Раньше-то не та-ак!..
Особенно радует дедушку реакция гостей на его выступления.
— А Степан-то Матвеич мне и... — слышь, Пашко? — Степан-то Матвеич мне говорит: «Ты, говорит, Павлин Иванович, молодых-то ишшо всех обыграешь. Куды, говорит, до тебя молодым-то!»
Идем мы с дедушкой Павлином вдоль деревни по самому берегу моря. Мелкие волны легонько шлепают о твердый песок и силятся добежать до наших ног. Я бы не прочь, конечно, но сейчас нельзя, я веду дедушку подальше от воды. Ему опасно в сырость, у него ноги старые. Он положил руку на мое плечо и тихонько на него опирается, чтобы я знал, что не зря дожидался, что я его помощник.
Напротив наших домов дедушко говорит:
— Давай, Паша, посидим манешенько. Чего-то в тягость по песку ходить стало.
И мы садимся на бревнышко и глядим на море.
Над нами раскинул бескрайние сероватые крылья дивный вечер первой половины северного лета, долгий и тихий. Ленивый, легкокрылый, чуточку знобкий ветер шелестит по матовой воде, будто гладит ее поверхность, отчего море, дремотное, разомлевшее за день, довольно урчит на мелких прибойных камушках. Мы сидим и смотрим, как прямо перед нами из моря вылезает и стряхивает брызги огромная безрогая спелая луна. Вот она уже висит над водой, безмятежная, умытая, ядреная, и багрово отсвечивает, как начищенный медный таз. Дедушко Павлин всматривается в луну внимательно, словно в зеркало, блаженно щурит маленькие свои старческие глаза и поглаживает ус.
