Дьявол носит «Прада» - Вайсбергер Лорен

Было так странно, что он не сказал, что любит меня, скучает по мне, ждет не дождется моего возвращения, но, наверное, когда люди берут тайм-аут, говорить такие вещи друг другу не принято. Я стерла эту запись и решила — а точнее, предпочла думать, — что, судя по голосу, ничего срочного нет и ответный звонок подождет до завтра: просто-напросто после такой чудесной ночи мне не хотелось затевать долгий, утомительный разговор о «наших отношениях».

Последнее сообщение оказалось от мамы и тоже было каким-то невразумительным и двусмысленным.

Странно. Сначала Алекс, а теперь вот и мама позвонили мне в Париж, хотя я им еще не звонила, и оба попросили связаться с ними сразу же, как только я получу их сообщение. Зная, что мои родители считают себя полуночниками, если им удается досидеть до шоу Леттермана, я не сомневалась, что что-то случилось. В то же самое время ни у кого в голосе не было особенной настойчивости. Я, пожалуй, лучше приму ванну и как следует подготовлюсь для ответного звонка: ночь была слишком хороша, чтобы портить ее маминым суетливым беспокойством или разговорами с Алексом на тему «что с нами происходит».

Ванна как раз была такая горячая и приятная, какой должна быть ванна номера, смежного с номером Коко Шанель в отеле «Ритц»; еще несколько минут ушло на то, чтобы намазать все тело увлажняющим кремом. Наконец, закутавшись в великолепный махровый халат, каких я прежде никогда не видела, я уселась звонить. Автоматически первым я набрала номер моих родителей и, пожалуй, совершила ошибку: уже по маминому «алло» можно было вообразить бог знает что.

— Привет, это я. Все в порядке? Я собиралась позвонить завтра, но раз тут какая-то спешка… Послушай-ка, я тебе сейчас расскажу, какой у меня был вечер! — Я заранее знала, что опущу все связанные с Кристианом романтические подробности (родители были не в курсе того, что происходит между мной и Алексом), но не сомневалась, что они будут очень рады услышать, что Миранда не возражает, чтобы я перешла в «Нью-Йоркер».

— Солнышко, мне бы не хотелось добавлять тебе забот, но кое-что случилось. Нам сегодня позвонили из больницы «Ленокс-Хилл», это на Семьдесят седьмой улице. Мне кажется… то есть вроде бы… с Лили случилось несчастье.

И хотя этот затасканный оборот давно уже утратил всякую эмоциональность, у меня замерло сердце.

— Что? О чем ты говоришь? Какое еще несчастье?

Но она уже превратилась в мамочку, заботящуюся прежде всего о своем ребенке, и всячески старалась сохранять спокойствие в голосе и благоразумие в словах — похоже, это папа убедил ее проецировать на меня самообладание и уверенность.

— Произошла авария, солнышко. И боюсь, довольно серьезная. Лили вела машину — еще там был какой-то ее однокурсник, так, кажется, они сказали, — ну и выехала на встречную полосу. Они вроде бы ехали на семидесяти километрах в час и столкнулись с такси. Полицейский, с которым я говорила, сказал, что это чудо, что она жива.

— Как? Когда это случилось? С ней ведь не произошло ничего страшного? — У меня подступил ком к горлу: как ни старалась сохранять спокойствие моя мать, в ее тщательно и скупо подобранных словах ощущалась серьезность происходящего. — Мама, где Лили? Она поправится?

И лишь тогда я услышала, что мама плачет, только очень тихо.

— Энди, я сейчас дам трубку папе. Он последний говорил с врачами. Я люблю тебя, моя хорошая. — Голос у нее прервался.

— Здравствуй, солнышко, как ты? Прости, что мы звоним с такими новостями. — Папин голос звучал спокойно, уверенно, и мне на мгновение показалось, что ничего страшного не произошло. Сейчас он скажет, что она сломала ногу, может, пару ребер, может, даже придется обратиться к пластическому хирургу из-за нескольких шрамов на лице. Но она непременно поправится, это уж точно.

— Пап, что там у вас творится? Мама говорит, Лили слишком быстро вела машину и врезалась в такси. Но это чепуха какая-то, у Лили нет машины, она вообще терпеть не может водить. Она бы никогда не стала раскатывать по Манхэттену. Как вы обо всем узнали? Кто вам сказал? Что с ней? — снова взвинтила я себя до истерики, и снова его голос успокоил и ободрил меня.

— Не волнуйся так, сейчас я тебе расскажу все, что знаю. Произошло это вчера, но нам сообщили только сегодня.

— Вчера! Как это вчера, почему никто не позвонил мне?!

— Милая, они звонили тебе. Врач сказал, что у Лили была с собой записная книжка, и там на первой странице есть графа, к кому обращаться в случае крайней необходимости. Так вот, она вписала туда тебя, потому что на ее бабку рассчитывать особенно не приходится. В общем, думаю, тебе звонили из больницы и на домашний, и на сотовый, но ты эти сообщения, конечно, не получила. Ну вот, когда через двадцать четыре часа им никто не позвонил, они еще раз пролистали ее ежедневник и нашли нашу фамилию — то есть такую же, как у тебя. Ну и они обратились к нам, чтобы узнать, как с тобой можно связаться. Мы с мамой никак не могли вспомнить, как называется твоя гостиница, и позвонили Алексу.

— Господи, уже целый день прошел! Она что там, совсем одна все это время? Она до сих пор в больнице?

Я не успевала спрашивать, но у меня было такое ощущение, словно от меня упорно что-то скрывают. Что до меня дошло, так это то, что Лили считала меня самым главным человеком в своей жизни, человеком, с которым следует связаться, если с ней что-то случится: мы записываем такие вещи на первой страннице записной книжки, но никогда не относимся к ним всерьез. И вот я была нужна ей, у нее нет никого, кроме меня, — а меня нигде не могли найти. Я перестала задыхаться, но слезы все лились и жгли мне щеки, а горло пересохло и болело.

— Да, она в больнице. Я скажу тебе кое-что важное, Энди. Мы не знаем, поправится ли она.

— Что? Что ты говоришь? Да вы скажете мне наконец, что происходит?

— Солнышко, я уже раз десять говорил с ее врачом, я совершенно уверен, что они делают все возможное… Но Лили в коме, детка. Доктор убедил меня, что…

— В коме? Лили в коме?

Я уже ничего не понимала, слова отца эхом звучали у меня в ушах.

— Милая, пожалуйста, успокойся. Я знаю, как все это трудно, очень жаль, что приходится сообщать об этом по телефону. Мы не хотели тебе ничего говорить до твоего возвращения, но это ведь целых полторы недели, вот мы и подумали, что у тебя есть право знать. Будь уверена, мы с мамой делаем для Лили все, что только можем. Мы ведь всегда относились к ней как к дочке, одна она не останется.

— Господи, папа, мне надо приехать! Я должна приехать! У нее ведь нет никого, кроме меня, а я здесь, во Франции. Ох, но этот проклятый банкет будет только послезавтра, а она ведь и потащила меня с собой именно из-за него, сто процентов, что она меня уволит, если я там не появлюсь. Мне надо подумать! Господи, мне надо подумать!

— Энди, у вас сейчас очень поздно. Будет лучше, если ты пока ляжешь спать, а потом все хорошенько обдумаешь. Я знаю, что ты хотела бы приехать прямо сейчас, ты уж у нас такая, но ты помни, что Лили пока не приходит в сознание. Врач сказал, что у нее очень неплохие шансы и она почти наверняка очнется в ближайшие двое-трое суток, просто ее организму нужно как следует отдохнуть, собраться с силами. Но конечно, врач ничего не может обещать, — мягко добавил папа.

— А если она очнется? Ведь когда люди выходят из комы, у них часто бывают нарушены функции мозга, и даже параличи бывают! Господи, я этого не вынесу!

— Они пока ничего не знают. Говорят, что у нее присутствует коленный рефлекс, — это очень хороший признак, что паралича нет. Но она сильно ударилась головой, и тут трудно что-либо сказать, пока она не придет в сознание. Надо ждать.