Сиротка. Слезы счастья - Дюпюи Мари-Бернадетт

Мирей пустила слезу, а Лора, к горлу которой подступил ком, не смогла удержаться от того, чтобы не зааплодировать. На нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила, как сидела в глубине роскошного обеденного зала в отеле «Шато-Роберваль» в траурных одеждах, слушая, как поет чудо-ребенок, которого уже тогда называли Соловьем из Валь-Жальбера. Восхищаясь талантом и великолепным голосом своей дочери, она сейчас испытывала такое же чувство гордости, как и тогда, в те далекие времена.

– А как же блинчики? – вдруг спросил, проголодавшись, Констан. – Уже пора есть пироги и блинчики.

– Вначале сядь за стол, озорник! – засмеялся Жослин. – Ты тоже иди сюда, Адель! Твой красивенький картонный домик никуда не улетит.

– Не хватает горшочка с молоком, – сказала Киона, после того как помогла Адели сесть на стул. – Но…

Ничего больше не сказав, она побежала на кухню. У нее только что началось видение, которое заставило ее смутиться. Она поспешно вернулась из кухни и поставила молоко на стол.

– Кое-кто не осмеливается войти в сад, – сообщила она. – Я пойду его приведу. Он будет нашим гостем.

– Перестань плодить тайны, Киона! – вспылила Лора. – Ты иногда немного злоупотребляешь этим своим чертовым природным даром!

– Мама, следи за своей речью! – возмутилась Эрмин. – Знаешь, мои дети послушают-послушают тебя и папу да сами начнут ругаться…

– Я имела в виду Людвига, – пояснила Киона. – Он пришел с Томасом.

Она, улыбаясь, ушла. Мадлен с раздосадованным видом посмотрела на свои наручные часы – подарок, который она получила на предыдущее Рождество. Если Акали и в самом деле приедет на поезде в шесть часов вечера и придет сюда, этот молодой немец все еще будет здесь, в саду, и все начнется сначала. Ее приемная дочь расстроится из-за того, что увидит Людвига, и ее встреча с ней, Мадлен, будет испорчена. «Поэтому я приду на перрон вокзала чуть раньше и постараюсь как-то задержать Акали, – подумала она. – Мы совершим небольшую прогулку. Мы ведь так долго не виделись, и нам нужно очень многое друг другу рассказать! Впрочем, Киона могла и ошибиться. Разве Акали покинула бы монастырь, не предупредив об этом меня? Она вполне могла мне написать и попросить меня к ней приехать, чтобы мы могли обсудить это ее решение!»

Пока эта милая индианка предавалась подобным рассуждениям, Киона пошла к калитке, украшенной маленькими розами. Она увидела за ней уходящего прочь светловолосого мужчину, который держал на руках мальчика с такими же светлыми волосами. «Какой он несчастный! И грустный, очень грустный!» – подумала Киона, уже собираясь окликнуть Людвига.

Однако ей этого делать не пришлось: Людвиг и сам оглянулся еще до того, как она произнесла его имя, а затем, повернувшись и облегченно вздохнув, пошел назад, к ней навстречу.

– Я боялся, что помешаю. Эрмин пела, и мне показалось, что мое появление в этот момент будет несвоевременным, – объяснил он со смущенной улыбкой.

Он, однако, чувствовал себя вполне раскованно рядом с Кионой, которая до сих пор оставалась в его представлении лукавой и дерзкой девчонкой-подростком из Валь-Жальбера, экстраординарными способностями которой он восхищался на берегу Перибонки.

– Идемте, там у нас есть горячий чай, блинчики и пироги, приготовленные белыми ручками Снежного соловья! – сказала Киона шутливым тоном.

– Ты теперь обращаешься ко мне на «вы»? – удивился Людвиг. – Мне это не нравится. Мы ведь с тобой старые друзья.

Томас уставился на Киону своими карими глазами, прижавшись головой к ложбинке на плече отца.

– Людвиг, ты вообще-то не один. Я приглашала и твоего сына тоже.

– Большое спасибо. Я воспользовался этой прогулкой для того, чтобы всех навестить. Месье Маруа любезно согласился одолжить мне свой автомобиль. Вообще-то мы скучаем по Адели – и Томас, и я. А Шарлотта сейчас отдыхает.

– Ну и правильно, – сказала Киона. – Пойдем.

Киона пошла впереди Людвига. Она выглядела в штанах и рубашке так же грациозно, как и в летнем платье. Людвиг, идя вслед за ней, удивлялся тому, что он вдруг перестал ощущать тяжесть на душе – тяжесть, которая мучила его с того драматического момента, когда он понял, что больше не любит свою жену. «Я, наверное, ошибся, – подумал он. – Я должен лелеять Шарлотту и оберегать ее. Она ведь моя супруга, и я ее простил».

Несколькими минутами позднее он уже сжимал в своих объятиях Адель, а Томас бегал по лужайке вместе со следовавшей за ним по пятам Катери. Людвига все встретили очень тепло, потому что было невозможно относиться плохо к этому человеку, отличающемуся необычайной любезностью.

– Здесь – еще один маленький райский уголок, – сказал он, усевшись за стол и взяв в руки чашку с чаем. – Есть маленький райский уголок в Валь-Жальбере и большой – на берегу Перибонки. Как вы будете называть свой дом в Робервале, мадам Лора?

– Рай озера Сен-Жан! – воскликнула Лоранс. – И у нас есть наш ангел – Киона…

– Нет, не надо этого говорить! – запротестовала Киона. – С меня хватит!

Однако она весело рассмеялась, с волнением прислушиваясь к тихому внутреннему голосу, шептавшему ей, что рядом с ней в этот тихий вечер находится другой ангел – мужчина, способный прощать обиды, предательство и капризы, которые ему приходится терпеть от своей законной жены, и умеющий скрывать боль ради того, чтобы беречь своих детей.

Чувствуя восхищение и сострадание, Киона мысленно пообещала себе, что позаботится о Людвиге, Шарлотте и их детях. А пока что первая ее забота заключалась в том, чтобы аккуратно разрезать пирог с изюмом и патокой и раздать всем по куску.

Минут через двадцать Мадлен поднялась из-за стола. Она абсолютно ни к чему не притронулась.

– Извините меня, мне нужно пойти немного прогуляться, – сказала она.

– Ты имеешь полное право немножко побродить в свое удовольствие, – ответила ей Эрмин, которая знала, куда на самом деле сейчас пойдет Мадлен.

Индианка пришла на перрон железнодорожного вокзала и стала ходить из конца в конец, мысленно произнося молитвы. Когда раздался свисток паровоза, она замерла на месте и задышала тяжело. «Господь, Дева Мария, блаженная Катери, сделайте так, чтобы слова Кионы оказались правдой, сделайте так, чтобы моя дочь вернулась и я могла ее обнять».

Состав остановился с оглушительной симфонией скрежета и треска. Двери вагонов открылись, и пассажиры стали спускаться из вагонов на перрон, держа в руках чемоданы и пакеты. Мадлен не знала, где ей высматривать свою приемную дочь – то ли с одной стороны перрона, то ли с другой. Силуэты засновавших по перрону людей сливались в одну безликую толпу, в которой было очень трудно кого-либо рассмотреть.

– Мама! Мама! – раздались крики из гущи толпы.

К Мадлен подбежала девушка в розовом платье, с пряничной кожей, с черными волосами. Она смеялась. Через плечо у нее висела кожаная сумка.

– Акали! Мое дорогое дитя!

Они обнялись и обе расплакались. На них со всех сторон смотрели: кто умиленным, кто недоуменным, а кто равнодушным взглядом, – но Акали и Мадлен этого не замечали: они, опьяненные радостью встречи, видели только друг друга.

– Мама, я не смогла ни бросить тебя, ни отказаться от тех, кого я люблю, от лесных песен и журчащих рек, – прошептала Акали.

– А как быть с твоей несчастной любовью? – тихо спросила Мадлен. – Тебе удалось ее победить?

– Да, на этот счет можешь вообще не переживать.

– Ну, тогда все прекрасно, моя дорогая малышка. Пойдем поприветствуем Пиекоиагами – озеро наших предков.

Они покинули вокзал, держась за руки, и пошли неторопливым шагом к огромному озеру, волны которого, освещенные солнцем, казалось, что-то поют только лишь для них двоих.

Глава 11

На берегах озера

Роберваль, пятница, 4 августа 1950 года, десять часов вечера

Акали сидела, поджав ноги, на кровати Мари-Нутты рядом с Кионой. Юная индианка монтанье, скрестив руки, удерживала ими у себя на животе подушку. В свои девятнадцать лет она обладала уже полностью сформировавшейся женской фигурой, да и щеки у нее теперь были не такими круглыми, как раньше. Ее прическа – каре – тоже способствовала тому, что она выглядела взрослее.