Преданность - де Виган Дельфин

Со временем мать перестала плакать. Продала старую мебель и купила другую, покрасивее, потом перекрасила стены. Тео выбирал цвет для своей комнаты и для кухни. Она перестала задавать вопросы после его возвращения от отца. Она больше не спрашивала, что делал и с кем был. Хорошо ли провел время. Наоборот, она теперь избегала этой темы. Она не желала ничего знать.

Сегодня время, которое он проводит вне ее дома, вообще отсутствует в природе. Как-то вечером мать объяснила Тео, что поставила на всем крест и не хочет больше никогда об этом слышать.

Отца больше не существует. Она перестала произносить его имя.

ЭЛЕН

Я хотела обсудить ситуацию с Тео на следующем педсовете. Фредерик уговорил меня повременить. Он считает, у меня недостаточно фактов, чтобы поставить это в повестку дня. И потом, разбор личного дела — штука серьезная, останется протокол собрания, будут какие-то выводы, это может повредить Тео или его родным в будущем. С такими вещами шутить нельзя.

А я, что ли, шучу? Да я вся извелась, каждую ночь просыпаюсь и чувствую, что задыхаюсь от страха за него, потом иногда по несколько часов не могу заснуть. Я никуда не хожу с друзьями, не хочется ни кино, ни развлечений. По сути-то, какая тут «ситуация с Тео», что рассматривать? У меня нет никаких документов и доказательств, и надо идти на конфликт с медсестрой, которая не считает необходимым вызывать в школу родителей, хотя мать на посланное письмо не ответила.

Я соглашаюсь подождать. Фредерик пообещал присмотреться к Тео, хотя в пятых классах он ведет всего один урок в неделю.

Но вчера днем, когда я увидела, как Тео сразу за Матисом входит в класс, у меня защемило сердце. Я пожалела, что дала отбой. Он держался как-то странно, неустойчиво, шел осторожно, словно пол вот-вот провалится у него под ногами. Видели бы вы, как этот мальчик держится за каждый стол, чтобы дойти до места, — это меня просто убило, он был как пьяный. Я подумала, у него кровоподтек на ноге или на спине, он правда с трудом продвигался вперед. А потом рухнул на стул, с явным облегчением оттого, что добрался до места. Он смотрел в пол, упорно избегал моего взгляда.

Все ученики расселись, гул смолк, а он так и сидел без малейшего движения, и тогда я спросила, почему он не достает классную тетрадь. Не поднимая глаз, слабым голосом он ответил, что забыл.

Я почувствовала, что начинаю паниковать. Шквал образов атаковал мозг, и я никак не могла оградиться от них. Мне не удавалось успокоиться, перевести дух, я поневоле все время смотрела на него, пытаясь понять, что происходит.

И вдруг я увидела раны у него на теле, увидела так же четко, как если бы одежда на нем была разорвана точно в этих местах и виднелись синяки и кровоподтеки. Я пыталась глотнуть воздух, смотрела на других учеников, подстерегала на их лицах тот миг, когда они тоже поймут; я надеялась, что кто-то из них, хотя бы один, разглядит то, что видно мне, но они сидели и ждали, пока я сделаю ему выговор или начну занятие. Я несколько раз повторила про себя эти слова: «Мне одной видны его раны, я одна вижу на нем кровь»; я закрыла глаза, попыталась себя урезонить, выровнять дыхание, вспомнить твердые, спокойные, внушающие доверие слова медсестры, которая его осматривала: «На теле нет ничего, никаких следов, отметин, шрамов».

Ничего не было видно.

Только я-то удары помню по своей шкуре, меня не проведешь.

Юго с первой парты шепотом спросил:

— Вам нехорошо, мадам Дестре?

Картинки неотступно стояли перед глазами.

Я сделала глубокий вдох, попросила учеников достать двойной лист бумаги и стала диктовать проверочные вопросы, даже не написав их на доске: «Какую функцию выполняют продукты, которые мы едим каждый день?», «Назовите известные вам группы продуктов», «Какой единицей измеряется количество энергии, приносимой продуктами питания?».

Одна из девочек с первой парты (наверняка Роз Жакен, эта никогда не упустит случая выступить) прервала меня:

— Мадам Дестре, слишком быстро!

Я никогда не даю проверочную работу без предупреждения, — класс глухо роптал. Тео по-прежнему сидел с опущенной головой, поставив руки козырьком перед глазами, так что самих глаз видно не было. Я предложила ему сходить в медпункт, он отказался.

Поворчав, ученики в конце концов смирились и взялись за работу. Теперь, будто бы следя за тем, чтоб они не списывали, я могла вести наблюдение. Тео сидел чуть подавшись вперед, авторучка замерла в воздухе. Свободная рука лежит на бумаге, словно для опоры. Он как будто не мог сфокусировать внимание на листе с проверочной работой, искал глазами, за что зацепиться, и не находил.

Через несколько минут я прошлась по рядам. Поравнявшись с Тео, я увидела, что он ничего не написал, а на лбу у него выступила испарина. Мне захотелось погладить его по голове. Сесть рядом и обнять.

Я несколько раз прошла мимо, но он ни разу не поднял голову, чтобы взглянуть на меня. Я теперь не попадала в его поле зрения.

Может быть, он обиделся из-за медсестры. Хотел показать, что я предала его, что мне теперь нельзя доверять.

Я вернулась к себе за учительский стол. В тишине я смогла успокоиться и стала делать вид, что проверяю тетради.

Потом прозвенел звонок, и я попросила Розу собрать работы. Взяв с парты листы Тео и Матиса, она остановилась. И тоненько хихикнула — удивленно, а может, заговорщицки, трудно сказать.

Я смотрела, как ученики выходят из класса, Тео шагал чуть бодрее, но что-то было не так, я точно знала — и не понимала что именно.

Когда класс опустел, я пролистала стопку и наконец нашла его работу. На полях он просто написал свое имя. Он не стал переписывать вопросы и не попытался ответить.

Вместо этого Тео попробовал воспроизвести одну из схем, которые я раздавала несколько дней назад в классе, — строение системы пищеварения. Упрощенно, но точно он изобразил контур человеческого тела от головы до пояса. Внутри этого силуэта простым карандашом изобразил рот, пищевод, желудок и кишечник, свернувшийся клубком, как змея. В углу желудка он что-то нарисовал, я сначала подумала, что какой-то овощ или цветок, рисунок был нечеткий, мне пришлось несколько раз подносить его к лицу и отодвигать, чтобы понять, что там нарисован череп.

СЕСИЛЬ

Вчера Матис пришел из коллежа пьяный.

Я заметила такой блеск в его глазах и легкую разлаженность движений, сказала подойти поближе и дохнуть: хотела проверить запах.

Никаких сомнений.

Он пил не сидр, не пиво, нет. Это был крепкий алкогольный напиток.

«Я — дочь алкоголика» — с такого вступления начала я назавтра встречу с доктором Фельсенбергом. Не успев даже присесть. Чтоб все было ясно. У меня отец начинал пить, как только приходил с работы, и пил каждый день до поздней ночи. До отупения повторял одни и те же фразы, обращаясь к бутылке дешевого вина, желательно красного. Сидел и бурчал, костил весь свет: автомобилистов, телеведущих, певцов, соседей, депутатов, аптекарей, продавцов в супермаркете, чиновников, гардеробщиков, политиков — всех и не упомнишь. На нас, детей, или на мать он никогда не кричал. Таким я и помню его все детство и юность: сидит перед телевизором, изредка только глядя на экран, бубнит свой вечный монолог, мы уже и не прислушивались. Воспринимали его, можно сказать, как часть обстановки. Мне кажется, я всегда испытывала к отцу какую-то снисходительную симпатию, но стыдилась. Никогда не приводила одноклассников домой. Он был человек выпотрошенный, топивший в алкоголе неуместную для нашей жизни ранимость. Мать на моей памяти никогда не жаловалась. Она все тащила на себе, не только хозяйство, но и всякие административные, медицинские формальности, нашу учебу, налоги. Про нее говорили: вот святая. Я не понимала почему: она же вообще в Бога не верила. И все равно терпела и тянула человека, который давно уже предпочитал всем формам утешения выпивку. Когда он остался без работы, я думала, сразу пойдет ко дну. Но распорядок жизни остался неизменным, с той только разницей, что пить он теперь начинал раньше. И как-то держался на плаву, главное ведь не рыпаться, не гнать волну, чтоб не захлестнуло. Он двигался ровно столько, сколько нужно было для выживания. Садился на одно и то же место, держал один и тот же ритм (три — пять стаканов в час) и, уходя наверх спать, проверял, все ли лампы погашены. Он потихоньку себя гробил. Мать никогда не делала ему ни малейшего замечания, ни упрека. Старший брат уже несколько лет работал ночами сторожем на складе электротехники. С тех пор как его бросила девушка, дни он проводил запершись у себя в комнате и слушая диски. Я смотрела на его землистый цвет лица и думала, сколько вообще можно протянуть, не выходя на свет божий.