Танцующая на гребне волны - Уайт Карен

Пола палатки поднялась так внезапно, что я отпрянула, оказавшись лицом к лицу с собственной сестрой и Томасом Энлоу. У него был извиняющийся вид, она же выглядела только довольной.

– Надеюсь, ты не приехала просить у доктора помощи, сестра, ибо он не желает ничего сделать для нас!

Я положила руку ей на плечо.

– Ты приехала сюда ради Джеффри и Робби?

Она подняла брови, как будто обдумывая мой вопрос.

– Да, – проговорила она медленно. – Они так больны, и доктор Энлоу – наша единственная надежда. – Ее сотряс спазм, она прижала платок ко рту и отвернулась в приступе кашля.

Я нахмурилась:

– Ты больна?

Она кивнула, все еще прижимая платок ко рту и глядя на доктора.

– Ты знаешь, как холод и сырость действуют на мою грудь. Но вот потеплеет, и, я уверена, все как рукой снимет.

Она с улыбкой повернулась к доктору:

– Не забудьте, о чем я вам говорила!

– Это трудно забыть, мэм. – Он слегка поклонился, но я уловила сардоническую нотку в его вежливом тоне.

– Я должна идти. – Легкая улыбка тронула губы Джорджины. – Джеффри просил меня заезжать почаще. Надеюсь, ты не оставляешь его без внимания…

Защищаться или объясняться было бесполезно. Она всегда отличалась способностью искажать и извращать чужие слова так, чтобы они совпадали с ее намерениями. Она стала бы говорить, что победа на ее стороне, однако в действительности ее противник либо просто уступал, либо отказывался вступать в спор.

– Приезжай так часто, как ты захочешь, Джорджина, – сказала я. – Робби особенно любит твое общество, ты помогаешь ему забыть о болезни. Он все время спрашивает, когда ты привезешь ему еще гусеницу. Его последняя превратилась осенью в бабочку и улетела.

Глаза ее расширились, словно она хотела охватить взглядом не только меня, но и дождь, и окружающую грязь.

– Ведь так всегда бывает, верно? Они засыпают как гусеницы, а потом просыпаются как бабочки. Это замечательно, да? Скажи Робби, что я привезу ему первую же гусеницу, которую найду весной!

Она снова закашлялась, прижимая платок ко рту, и, помахав мне, вышла под дождь. Но тут же вернулась. Глаза у нее блестели, как будто она затаила какой-то секрет.

– Я бы на твоем месте вернулась домой к мужу, Памела. Каждый раз, когда ты уезжаешь, он наблюдает за твоим отъездом и возвращением. Он болен, но не слеп. – И она выскочила, прежде чем я успела ответить.

Томас пригласил меня зайти в палатку, но я осталась стоять, где стояла, под ограждавшим вход полотнищем.

– Есть новости? – спросила я, догадываясь по выражению его лица, что их не было.

– Мне еще не давали отпуск. Обещаю, что дам вам знать, как только получу разрешение уехать. Поверьте, я понимаю всю остроту вашей нужды.

Я кивнула, опустив глаза на грязный подол моей юбки и на ботинки, чтобы он не видел моих слез.

– Я вам верю. – Я достала из сумки два листа бумаги. – Мы с Робби сочинили для вас еще два куплета. Ему скучно проводить целые дни в постели, и я попросила его мне помочь. Он очень умненький.

Улыбка мелькнула на губах доктора.

– Он очень, очень умный мальчик – очень похож на моего Вильяма. – Взгляд его смягчился. – Но мне нечего дать вам взамен. – Он немного поколебался. – Вот разве что совет…

– Какой же? – Я взглянула на него настороженно.

Он поджал губы, мысленно взвешивая слова.

– Доверяйте своему сердцу и собственным глазам и ушам. Они вас не обманут.

Я смотрела на него, не вполне уверенная, что поняла его.

– Я… постараюсь, Томас.

– Хорошо. А теперь поезжайте домой и посидите у огня, чтобы отогреться, прежде чем вы войдете к своим больным. Им не будет пользы от вас, если вы заболеете.

– Я не могу отдыхать, Томас. Мне легче прикладывать холодные примочки к их головам или менять им белье. Я боюсь того, куда могут забрести мои мысли, если их постоянно чем-то не занимать.

Он взял обе мои руки в свои.

– Я знаю, что значит сильно любить, и понимаю вашу боль.

– Правда? Вы знаете, как дышать одним дыханием, как будто оно исходит из одного тела? Умирать ежеминутно, когда вы в разлуке? Я не думала, что такая любовь часто встречается…

– Нечасто, Памела. Поэтому нам с вами так повезло.

Я улыбнулась, отнимая у него руки.

– Надеюсь, вы правы.

Я простилась с ним и поехала назад, забывая о дожде и думая о гусеницах и бабочках и о любви, длящейся вечно.

Подъехав, я остановилась перед домом и взглянула на окно нашей спальни – Джеффри смотрел на меня. Я помахала ему, но в ответ увидела только опустившуюся занавеску. Пустое окно. И Джеффри там как будто никогда не было.

Глория

Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия

Июль 2011

Я разглядывала сад Авы, недоумевая, почему в землю воткнуты колышки, отмечающие дорожку, но больше ничего не сделано. Я подошла ближе, ощущая отсутствие Авы, как человек чувствует отсутствие солнца в зимний день. Ребенком она всегда держалась за меня, бродя за мной из комнаты в комнату, как будто тоже не ощущала тепла вдали от меня. С этого началось мое отвращение к телефону; я всегда боялась, что солнце может скрыться навсегда.

Я задумчиво изучала ее огород с травами, которые она не умела применить на кухне. Но я видела, где должны быть цветы – рядом с кухней, так, чтобы всех, кто заходил на задний двор, приветствовал бы душистый и разноцветный сюрприз. Думала ли об этом Ава? Или хотя бы о том, чтобы посадить там свой любимый страстоцвет?

Первое название цветка, которое Ава произнесла в детстве, было «страстоцвет». Произнести его было гораздо труднее, чем «роза» или «маргаритка», но что бы ни говорила и ни делала Ава, меня не удивляло. Для нее весь мой сад был просто местом, где можно копаться под солнцем в грязи. И лишь страстоцвет был для нее ее личным чудом.

Ее любовь к этому цветку вызывала у меня недоумение, как и ее водобоязнь. Мими говорила, что это все потому, что Ава была маленькой старушкой, и это заметно по ее карим глазам. Но все, что я могла видеть в ее глазах, было мое собственное отражение, и это пугало меня больше всего. Почему маленькая девочка смотрела на мир с вопросами и неуверенностью женщины средних лет?

Какие-то звуки донеслись в этот момент с дорожки, ведущей к заливу. Я еще там не бывала, заранее опасаясь москитов. Сейчас, насквозь мокрые, ко мне приближались Ава и Мэтью. Я сразу поняла, что что-то случилось, поскольку они не прикасались друг к другу. Обычно они были как металл и магнит, поэтому я встревожилась, увидев Аву, значительно опередившую Мэтью. А увидев ее бледное лицо с отсутствующим выражением, я просто испугалась.

Поставив стакан на землю – я пила чай и вышла на улицу со стаканом, – я подбежала к ним.

– Что случилось?

– Ава упала в воду, – сказал Мэтью. – Она и ребенок в порядке, но Ава расстроилась.

Я обмерла. Они двигались как при замедленной киносъемке. Передо мной пронеслись все годы, что я была матерью Авы – я их провела на обочине ее жизни, не понимая ее боязни воды и упорства на футбольном поле. Я была фельдшером на поле сражения, залечивала ее раны и ссадины, не вникая, каким образом они были получены. Теперь, глядя на отсутствующее выражение ее лица, я знала, как я была не права, – так же, как знала, что семя, посеянное в самую плодородную почву, никогда не прорастет без солнечного света.

Я повернулась к Мэтью:

– Что она делала у воды? Разве вы не слышали о ее водобоязни? – Краем глаза я заметила, что Мими вышла из сарая, где она убиралась, и испытала облегчение. Я чувствовала себя неуверенно, но Мими всегда руководила эмоциональной жизнью Авы с точностью хирурга.

– Конечно, я знал… – Мэтью замолчал, осознав: что бы он ни сказал сейчас, это не сможет служить оправданием его поступков в глазах не симпатизирующей ему аудитории.

Я ожидала, что Ава заметит приближение Мими, но нет, она даже не повернула головы.

– Мама.

И я, словно это было у нас заведено, приняла Аву в мои объятья. Она снова стала моим ребенком, и на краткое мгновение мне показалось, что мне дан шанс начать сначала, как будто такое было возможно.