Судьбы и фурии - Грофф Лорен

– Я больше не могу, – прохрипел он, весь мокрый от пота.

– И не надо, – отозвалась она.

Тогда он, как истинный джентльмен, вышел из нее, громко зарычал, и что-то горячее брызнуло ей на спину, чуть повыше копчика.

– Очень мило, – сказала она. – Суперсексуальный ход. Как в порно.

Он усмехнулся и вытер ее теплым полотенцем.

Снаружи ветер трепал кустарник у реки. Начался сильный, порывистый дождь.

– Прости, – сказал он. – Я не знал, что еще сделать. Я не хотел… ну знаешь… брать тебя так, будто мы уже сто лет женаты.

Она встала и вытянула руки над головой.

– Не переживай, – сказала она. – Я уже достаточно старая и для этого.

– Нет.

– Ну… я бесплодна, – сказала она, но не добавила, что это было ее сознательное решение. Он кивнул и немного помолчал, размышляя о чем-то, а потом спросил:

– Поэтому у тебя нет детей?

Но он почти сразу же покраснел и быстро скрестил руки на груди.

– Прости. Это было грубо. Мне просто всегда было интересно, почему у вас их нет. Детей, в смысле.

– Ну вот как раз поэтому, – сказала она.

– Это что-то… медицинское? – спросил он. – Все, я уже лезу не в свои дела. Можешь не отвечать, если я тебя достал.

– Меня стерилизовали, когда я была молодой.

Его молчание было таким красноречивым, что она добавила:

– Он ничего не знал. Думал, я просто бесплодна. Таким образом, он мог с достоинством страдать и помалкивать.

Зачем она рассказывает все это незнакомому парню? Наверное, потому что она ничем не рискует. Лотто больше нет. Этот секрет уже никого не ранит. К тому же этот мальчик ей нравился, ей хочется поделиться с ним чем-нибудь. Все предыдущие паломники уже вынесли все, что у нее оставалось. У него наверняка были какие-то скрытые мотивы. Статья, книжка, какая-нибудь exposé [52]. Если бы он написал об этом их сексе в грозу, то она получилась бы отчаявшейся и грустной. Или отчаянно грустной. Подходит так или иначе. И да будет так.

– Но почему ты ему не рассказывала? – спросил он. Бедный щеночек, его голос звучал так, словно ему было больно за раны Лотто.

– Потому что никому в целом мире не нужны мои гены, – сказала она.

Лотто всегда говорил что-то про свои гены. Про то, что его ребенок тоже может стать гением.

Матильда накинула банный халат и провела пальцами по коротким волосам. Взглянула на себя в зеркало и отметила выступивший на щеках румянец. Дождь все сильнее барабанил по крыше, и ей нравился этот звук – внушал ощущение уюта здесь, внутри, когда снаружи все было так сыро и серо.

– Лотто был бы потрясающим отцом, – добавила она. – Но дети гениев очень редко становятся гениями.

– Это правда, – сказал Ланд.

Она коснулась его лица. Он вздрогнул, а затем, наоборот, потянулся к ней и крепче прижался щекой к ее ладони. «Милый маленький зверек», – подумала Матильда.

– Я хочу тебя накормить, – сказала она. – Как насчет ужина?

– С радостью, – отозвался он.

– А затем я хочу, чтобы ты трахнул меня еще раз.

– С радостью трахну тебя еще раз, – со смехом сказал он.

На рассвете, когда Матильда проснулась, в доме расстилалась такая тишина, что она сразу поняла: Ланд ушел.

Как жаль. Она подумала, что могла бы позволить ему задержаться на какое-то время. Использовать его как парня, который чистить бассейны. Как человеческую кардиомашину. Под дверью ворчала забытая Бог. Когда Матильда вышла из спальни, собачка вбежала и прыгнула на постель.

На кухне ее ждал фруктовый салат, утонувший в собственном соке, и чашка чуть теплого кофе, который он, очевидно, сделал перед уходом. В голубой чаше с медленно созревающими зелеными помидорами милый мальчик оставил для нее записку в конверте. Матильда не прикасалась к ней несколько недель, прежде чем решилась открыть. Глядя на белое в красном, в голубом, она, впервые с тех пор как ее покинул муж, чувствовала себя так, словно у нее в этом доме наконец-то появилась компания.

То горячее, что было в ней, начало остывать, а остывая – закаляться.

«СДЕЛАЙ МЕНЯ СЧАСТЛИВЫМ, – умолял монстр Франкенштейна своего создателя, – и тогда я снова стану добрым».

МАТИЛЬДЕ БЫЛО ШЕСТНАДЦАТЬ, когда она проснулась и увидела над собой покачивающегося дядю. К тому моменту она уже привыкла спать в кровати.

– Аурелия, это важно, – сказал он. – Не спускайся вниз.

В паузе между его словами послышались голоса мужчин внизу, какие-то крики и музыка. Лицо у дяди было бесстрастным, но на щеках выступил яркий румянец. Никто ничего ей не говорил, но она начала осознавать, что ее дядя – своего рода менеджер в какой-то нехорошей фирме. Он часто ездил в Филадельфию. Шепотом отдавал приказы в громоздкую трубку старой модели сотового телефона, внезапно исчезал на несколько недель, а возвращался если не сильно загорелым, то хотя бы слегка.

[Он все еще был жив в нем, тот маленький мальчик, который дрожал от холода и голода. Хлеб выживания несладок.]

Дядя ушел, и какое-то время Матильда лежала неподвижно. Теперь крики внизу уже не казались ей радостными. Она слышала в них злобу и страх. Когда Матильда почувствовала, что снова может шевелиться, отодвинула от стены диван, перенесла на него одеяло и подушку и в этом месте, которое идеально повторяло форму ее тела, заснула так крепко, словно всегда спала именно на нем. Но в ту ночь, насколько она знала, в ее комнату никто не входил. Но в воздухе витало напряжение, как будто ей удалось избежать чего-то страшного.

Словно мышка, она кралась сквозь юношеские годы. Флейта, плавание и книжки, а также все виды безмолвного искусства. Она сделалась такой незаметной и незначительной, что надеялась, – дядя вскоре вообще забудет о ней.

В СВОЙ ПОСЛЕДНИЙ ГОД в школе Матильда получила письмо, в котором сообщалось, что ее приняли в колледж. Она подала запрос туда только потому, что ей понравились глуповатые вопросы в анкете. Удивительно, как такие мелочи могут влиять на судьбу. Однако ревущий пожар радости очень быстро осел тлеющими угольками, когда она осознала, что не сможет заплатить. Если она не сможет заплатить, не пойдет туда. Все просто.

Она отправилась в город на поезде. Ей еще только предстояла узнать, какой шрам оставят на ее жизни эти колеса.

Субботний экспресс.

Сердце в ее груди отстукивало песню отчаяния. Ветер медленно разносил по платформе газетные листы. На Матильде было то самое красное платье, которое дядя подарил ей на четырнадцатилетие, и те же туфли на высоких каблуках, которые сейчас мучительно жали. Белокурые косы были собраны в корону. Когда она смотрела в зеркало, то не видела ничего привлекательного в собственной угловатости, странных ресницах и отвратительно полных губах, но она надеялась, что остальные видят. Она еще расцветет, позже, пока неизвестно, благодаря чему, но расцветет.

Может, то, что она уже догадалась носить лифчик и сбривать юношеский пушок, и привлекло фотографов. А может, то, что в мире еще существовала такая вещь, как прямое попадание.

Мужчина, сидящий в вагоне, проследил взглядом за тем, как она поднялась в поезд. Он улыбался, глядя на то, как она двигается – как будто ее тело было керамической фигуркой, только-только вынутой из коробки.

Он пересек проход и сел напротив нее, хотя в вагоне было сравнительно пусто. Какое-то время он сверлил ее взглядом, но она игнорировала его так долго, как могла, а когда украдкой взглянула, он все еще был на прежнем месте.

Мужчина рассмеялся. Лицо у него было отвратительное, как у мастифа, с заплывшими кровью глазками и тяжелой челюстью. Брови были насмешливо изогнуты и высоко подняты, из-за чего он производил впечатление похабного шутника, который вот-вот наклонится к ее уху и выдаст какую-нибудь непристойность.

Превозмогая себя, она наклонилась вперед. Вот он, эффект зеркала, стремительный аккорд. Он вел себя скромно на каждой вечеринке, но его все равно считали классным.