Слишком много счастья (сборник) - Манро Элис

Я бы с ума сошла, думала она.

Даже когда преподаешь в университете, можно с ума сойти. Бо́льшая часть студентов, по правде говоря, посредственности. На них производят впечатление только самые очевидные схемы.

До встречи с Максимом она не решилась бы сама себе в этом признаться.

В спальню она вошла, думая о своем без пяти минут муже и улыбаясь – своему будущему счастью, своей скорой свободе.

– Ну наконец-то!

Вейерштрасс говорит тихо, с трудом.

– Негодная девчонка, вы совсем нас забыли. Ну и куда вы направляетесь – снова в Париж, развлекаться?

– Напротив, профессор, я еду из Парижа, – улыбается Софья. – Возвращаюсь в Стокгольм. И в Париже не было никаких развлечений, скучно до одури.

Она дала ему поцеловать руки – сначала одну, потом вторую.

– А как ваша Анюта? Больна?

– Она умерла, mein liebe [12] профессор.

– В тюрьме?

– Нет, что вы. Это произошло много лет назад. В тюрьме была не она, а ее муж. Анюта умерла от воспаления легких, хотя болезней у нее было много и болела она долго.

– А, пневмония! Я ею тоже болел. Что ж, мои соболезнования.

– Да, я всегда о ней помню. Однако у меня есть для вас хорошая новость, профессор. Даже превосходная. Этой весной я выхожу замуж.

– Как? Разве вы развелись с геологом? Хотя ничего удивительного. Это давно надо было сделать. Однако развод – это всегда неприятно.

– Он тоже умер, профессор. И он был не геолог, а палеонтолог. Такая новая отрасль науки, очень любопытная. Изучает древние организмы по окаменелостям.

– Ах, да-да! Теперь припоминаю. Об этой науке я слышал. Значит, он умер совсем молодым? Честно говоря, мне не хотелось, чтобы он заступал вам дорогу, но и смерти его я тоже не желал. Он долго болел?

– Можно и так сказать. Вы, разумеется, помните, как я от него ушла и вы рекомендовали меня Миттаг-Леффлеру?

– А, в Стокгольм. Правильно? Значит, вы его оставили. Очень хорошо. Так и следовало поступить.

– Да-да. Но это все давно в прошлом, а теперь я собираюсь выйти замуж за его однофамильца. Может быть, дальнего родственника. Однако они совершенно не похожи.

– Ага, значит, снова русский. И что, он тоже изучает окаменелости?

– Вовсе нет. Он профессор юриспруденции. Очень энергичный, всегда в хорошем настроении. Кроме тех моментов, когда он в плохом настроении. Я приведу его к вам познакомиться.

– Будем рады его поразвлечь, – кисло ответил Вейерштрасс. – Однако это конец вашей работе.

– Нет-нет! Он этого совсем не хочет. Я больше не буду преподавать, я стану свободна. Поселюсь на юге Франции, в чудесном климате. Буду всегда здорова и напишу много-много статей.

– Посмотрим, посмотрим.

– Mein liebe, – говорит она, – я приказываю вам. Слышите? Приказываю за меня порадоваться.

– Я, должно быть, стал совсем стар, – ворчит он. – И всегда вел сидячую жизнь. Я не такой разносторонний человек, как вы. Знаете, какое я испытал потрясение, когда узнал, что вы пишете романы?

– Вам это совсем не нравилось.

– Неправда. Мне очень понравились ваши воспоминания детства. Очень приятно читается.

– Но это на самом деле не роман. А вот тот, который я написала сейчас {116}, вам не понравится. Иногда он и мне самой не нравится. Это о девушке, которую политика интересует больше, чем любовь. Ну ничего, вам его все равно не придется прочесть. В России цензура не пропустит, а остальной мир его отвергнет, потому что он слишком русский.

– Мне вообще не очень по душе романы.

– Оставим это женщинам, да?

– Честно говоря, я иногда забываю, что вы женщина. Я думаю о вас как о… о…

– Как о ком?

– Как о даре Неба, предназначенном мне, и только мне.

Софья наклоняется и целует его в белый лоб. Сдерживая слезы, она прощается с его сестрами и покидает дом.

Я его больше никогда не увижу, думает она.

Вспоминает его лицо – белое, как подушки в накрахмаленных наволочках, которые Клара, должно быть, сменила у него под головой сегодня утром. Наверное, он сразу уснул, утомленный этим разговором. И наверное, тоже подумал, что это их последняя встреча. И знал, что она знает. Вот только вряд ли он понял – и это ее стыд и ее тайна, – какой легкой, свободной чувствует она себя сегодня, несмотря на слезы. И становится еще свободней с каждым шагом, удаляясь от этого дома.

Достойна ли его жизнь памяти в большей степени, чем жизнь его сестер?

Конечно, его имя какое-то время будут упоминать в учебниках. О нем должны знать математики. Но не так долго, как могло бы быть – если бы он больше заботился о своей репутации в избранном кругу и среди тех, кто бьется за славу. Наука интересовала его больше, чем собственное имя, в то время как многие его коллеги были в равной степени озабочены и тем и другим.

Не стоило заговаривать о писательстве. Для него это пустяки и легкомыслие. Она написала воспоминания о жизни в Палибино, поддавшись порыву ностальгии по всему бесконечно дорогому и безнадежно утраченному. Написала вдали от дома, когда и дом, и сестра навеки остались в прошлом. А «Нигилистка» родилась от боли за свою страну, от вспышки патриотизма и, наверное, еще от чувства вины за все, на что она не обращала внимания, вечно занятая математикой и перипетиями своей личной жизни.

Боль за страну, именно так. Но с другой стороны, она написала эту повесть и в память об Анюте. История девушки, которая порывает с обычной жизнью и выходит замуж за политического заключенного, приговоренного к сибирской каторге. Выходит, узнав, что может немного облегчить суровость его наказания: его отправят не на север, а на юг Сибири, если его будет сопровождать жена {117}. Конечно, повесть понравится ссыльным, которым удастся прочесть ее в рукописи, но ведь им нравится любая запрещенная книга, – это Софья прекрасно знает. «Сестры Раевские» {118}, воспоминания, нравились ей куда больше, хотя цензор их пропустил, а кое-кто из критиков отверг из-за излишней сентиментальности.

IV

Ей и раньше приходилось обманывать ожидания Вейерштрасса. Первый раз это произошло после того, как она добилась успеха. Да, обманула ожидания, хотя он потом об этом ни разу даже не упомянул. Бросила и учителя, и математику и даже не отвечала на его письма. Летом 1874 года вернулась домой, в Палибино, с новеньким дипломом в бархатной обложке, сунула его ящик стола – и сразу забыла на месяцы, если не на годы.

Запах скошенного сена, сосновых лесов, золотые летние деньки, долгие светлые вечера – все это захватило ее. Устраивали пикники, разыгрывали любительские спектакли, давали балы, праздновали именины, принимали старых друзей. Там гостила Анюта, счастливая, с годовалым малышом. И Владимир тоже там был. И в этой атмосфере летней радости, легкости, тепла, вина, долгих веселых ужинов, танцев, пения – как было не уступить ему и не стать наконец не только его женой, но и его любовницей?

Это случилось не потому, что Софья полюбила. Она была благодарна Владимиру и убедила себя в том, что это чувство – любовь – не существует в действительности. Если уступить ему, то это сделает их обоих счастливее, думала она. И действительно сделало – на какое-то время.

Осенью они переехали в Петербург, и там веселая жизнь получила продолжение. Званые вечера, спектакли, приемы, а еще они читали все газеты и журналы – и легкомысленные, и серьезные. Вейерштрасс прислал письмо: умолял не бросать математику. Благодаря его стараниям диссертацию Софьи напечатали в «Журнале чистой и прикладной математики», известном также как «Журнал Крелле», однако она едва удосужилась туда заглянуть. Он просил ее уделить неделю – всего одну неделю! – работе, чтобы завершить статью о кольцах Сатурна, и тогда ее тоже можно было бы опубликовать. Софья не стала с этим возиться. У нее не было ни минуты, она совсем закружилась в непрерывном празднике. Именины друзей, новые оперы и балеты, но главное – радость самой жизни.