Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

Прикончив вино, я откупорил «Росу жизни», ту самую бутылочку виски, которую купил в порту в свой предыдущий визит и прятал в шкафу на верхней полке. К полуночи от «Росы жизни» почти ничего не осталось.

Почистив в ванной зубы на сон грядущий, я, спотыкаясь о ступеньки, поднялся в комнатку и заставил себя мысленно захлопнуть дверь в прошлое, отгородиться от всех происходивших со мной событий. В данный момент моя жизнь была во многом, даже очень во многом, гораздо лучше уже прожитой. Я лежу в замечательном доме, дом стоит среди замечательных пальм и пиний. Здесь сухо и тепло, и ночной воздух полон ароматов… Вино и виски были превосходны и на вкус, и в качестве успокоительного… Свежие простыни, и баюкающие шорохи, и голоса островного царства…

О том, что я наслаждаюсь всем этим один, думать не хотелось. Я гнал от себя мысли о том, насколько полнее был бы мой восторг, если бы рядом на плетеном стуле сейчас лежали бы старательно сложенные вещи, принадлежащие кое-кому. Но этому не бывать. И вообще, это была химера. Идеальной любви не существует. Заблуждение, грандиозное заблуждение, вроде тех голосов, которые не давали покоя Диего.

«Что жизнь? И почему к ней люди жадны? Сегодня с милой, завтра в бездне хладной! Один как перст схожу в могилу я» [39].

Когда мы в школе читали этот отрывок из «Рассказа рыцаря» [40], я долго оставался под впечатлением от трагической безысходности бытия. Как давно это было…

Лежа в уютной гостевой спаленке, я представил почивших чосеровских Паламона и Арситу, братьев-соперников, влюбленных в одну и ту же красавицу. Лежат в своих доспехах, истлевают. Но эти рыцари хотя бы мертвы, их больше не мучают душевные терзания. А я попал в свою «хладную бездну» живым и совсем еще молодым. Потом мне долгие годы пришлось привыкать к существованию в гробнице.

Глава тринадцатая

На следующий день Перейра устроил мне сюрприз. Пригласил на ужин молодую особу. Она была в синей полотняной блузке без рукавов, свои каштановые волосы она вымыла и уложила феном. На плечи набросила бежевый кардиган и слегка подкрасила ресницы тушью. В одежде я не сразу ее узнал. Это была Селин. Конечно, это была она.

Перейра провел нас в столовую, все расселись. Селин держалась немного скованно, ее смущали нож и вилка и три сияющих хрустальной чистотой винных бокала. Один из них она попросила наполнить кока-колой, Полетта глянула на нее с суровым презрением.

— Доктор, а я прочел ваш роман, — сообщил я.

— Очень приятно. И где же вы его нашли?

— В Лондонской библиотеке. У них можно найти почти все.

— Какие они там у вас энергичные, молодцы. Я постеснялся говорить про свой опус такому маститому писателю, как вы. Это была всего лишь небольшая jeu d’esprit [41]. Ну и как вам роман? Понравился?

— Да. У вас там кое-где английский. Очень хороший. Это большой плюс. Книга, наверное, пользовалась спросом?

— Не сказал бы. Люди не могли понять: то ли она про реальные научные исследования, то ли это просто фантастика, хоть и научная.

— А на самом деле?

— К сожалению, и то и другое.

Мы разговаривали по-французски, поскольку сегодня с нами была Селин.

— А про что эта книжка? — спросила она.

— Можно я расскажу? — предложил я.

— Разумеется, коллега. Мы вас слушаем.

Я допил вино. Однако попробуй расскажи так, чтобы поняла Селин. Сложная задачка, при моем далеко не свободном французском и уйме специальных терминов. Но суть передать мне все-таки удалось. Селин слушала с открытым ртом, не сводя с меня огромных, чуть вытаращенных глаз. Перейра во время моего рассказа вдумчиво поглощал рагу из барашка, по подбородку стекала струйка соуса.

Когда я пересказал главу про исцеление малярией, Селин поднесла к губам бокал с кока-колой, но прежде чем отпить, улыбнулась и спросила:

— Это все, конец?

— Почти все.

Перейра слегка откашлялся, желая что-то добавить.

— Должен вам сказать, доктор Хендрикс, что это все происходило не только в книге. Нечто подобное имело место и в реальности.

— Я знаю, — сказал я. — Юлиус Вагнер-Яурегг. Лауреат Нобелевской премии по медицине. Но он лечил сумасшедших, страдающих прогрессивным параличом в последней стадии сифилиса. То есть их безумие имело органическую природу и возникло в результате воздействия бледной спирохеты.

— Сохранилось много трактатов девятнадцатого века, в которых подробно фиксируется, как благотворно действует высокая температура на ущербную психику. Вагнер тоже получал хорошие результаты — после введения туберкулина.

— Но ведь все его душевнобольные были сифилитиками, верно? — уточнил я.

— Судя по архивным данным австрийских клиник в Граце и Клагенфурте, не все. Шизофреникам туберкулиновая терапия помогала редко, и было несколько летальных исходов, но пациенты с другими диагнозами действительно выздоравливали.

— Что же там было дальше? — спросила Селин.

— Дальше вот что, — продолжил я. — Запас крови малярийного больного у доктора иссяк, и он начал разводить малярийных комаров. По острову поползли слухи. Людей всегда настораживало, что где-то поблизости держат сумасшедших, а теперь еще и малярийные комары зазудели по всей округе. Двойной риск: заразиться не только безумием, но и малярией!

— И что же потом стало с девушкой? — спросила Селин, шумно втягивая через трубочку остатки кока-колы.

— Она до сих пор живет здесь, на острове, — сказал Перейра.

— Это моя бабушка?

— Нет. Беатрис — вымышленный персонаж.

— Но ведь она…

— Верно, — вздохнув, признал Перейра. — В общем-то, это действительно твоя бабушка. Но для книги это не так уж важно.

— Вы были в нее влюблены? — спросила Селин.

— Очень-очень давно. Она была изумительно хороша.

— А Ленуар — это вы, — сказал я.

— Отчасти. История про лечение лихорадкой действительно заимствована из моей врачебной практики. Но я опустил в романе академическую тягомотину. Сделал своего доктора более фанатичным, наделил его одержимостью Франкенштейна.

— Эти эпизоды мне особенно понравились, — сказал я. — Вы действительно держали пациентов в теплице?

— Держал. Это было после войны.

— После какой?

— Эксперименты я начал еще в двадцатые, но теплица была построена гораздо позже. С сорок шестого года там появились пациенты, в общей сложности двадцать человек. Но мир стремительно менялся. К идеям Вагнера-Яурегга коллеги всегда относились настороженно. Появились скептики, считавшие, что преступно заражать душевнобольных еще какими-то болезнями. Потом выяснилось, что когда-то Вагнер поддерживал нацистов. А тогда, сразу после войны, стали выходить наружу изуверства нацистских врачей, ставивших опыты над людьми. Вагнера поносили и обличали, а заодно подвергли дискредитации его научные идеи. Меня тоже объявили преступником, здесь, во Франции. Все подобные исследования были прекращены. И в Европе, и в Америке. Это была трагедия, это лишило людей с психическими расстройствами хоть какого-то шанса.

— Ну а какие, собственно, перспективы просматривались у данной методики?

— Мы бы продолжали эксперименты, разумеется, с согласия пациентов. Ради избавления от недуга им пришлось бы какое-то время терпеть муки критической температуры, зато потом… Наверняка подобная терапия кому-то поможет. Вы согласны?

— Кому-то да. А что делать с остальными добровольцами? Кому с первого раза ваши опыты не помогли? Снова и снова инфицировать их и вгонять в лихорадку?

— Заранее мы ничего знать не можем. Но нам нужна свобода, чтобы дальше искать оптимальные варианты. Как иначе?

— Из-за этих экспериментов вы и отошли от дел?

Перейра откинулся на спинку стула и бросил на стол салфетку.

— Сами знаете, как ополчились в тот период на нашу с вами профессию. Вот и у меня все тогда полетело к черту. Впрочем, кое-какие наблюдения пригодились мне в дальнейшем. Особенно меня заинтересовал тот факт, что Беатрис — пусть уж она останется под этим именем — почти ничего не помнила из своих многолетних навязчивых галлюцинаций.