Закон о детях - Макьюэн Иэн Расселл

На какое-то время после этого суда она окоченела внутренне, стала равнодушнее, бесчувственнее, занималась делами, ни с кем не делилась. Но человеческое тело вызывало брезгливость, она не могла смотреть ни на свое, ни на его тело без отвращения. Как сказать об этом? Трудно поверить, что при ее юридическом опыте именно этот случай, один из множества, его тяжесть, анатомические подробности, шум вокруг него так глубоко ее проймут. На какое-то время что-то в ней окоченело вместе с бедным Мэтью. Это она отправила ребенка в мир иной, на тридцати четырех страницах четко обосновала ненужность его существования. Неважно, что с раздутой своей головой и бездействующим сердцем он был обречен умереть. Она была ничуть не более разумна, чем архиепископ, и стала думать, что окоченение ей поделом. Это чувство прошло, но рубец в памяти оставило, и не только на семь недель и один день.

Лучше всего не иметь бы тела и вольно парить, сбросив бремя плоти.

Стакан Джека, звякнув о стеклянную крышку стола, вернул Фиону в комнату и к его вопросу. Он все еще смотрел на нее. Если бы она и знала, в каких словах сделать признание, желания объясниться у нее не было. И вообще показать свою слабость. Ей надо закончить работу, дописать заключение и перечитать, ангелы ждут. Дело было не в ее душевном состоянии. А в том, что выбрал ее муж, и в том, что он оказывает нажим. Она вдруг опять разозлилась.

– В последний раз, Джек. Ты встречаешься с ней? Молчание я сочту за «да».

Но он тоже рассердился: встал с кресла, отошел от нее к роялю, положил ладонь на поднятую крышку клавиатуры и подождал, чтобы остыть перед тем, как повернется к ней. Молчание затянулось. Дождь перестал, дубы в парке застыли.

– Я думал, что выразился ясно. Пытаюсь быть откровенным с тобой. Мы с ней обедали. Ничего не было. Я хотел поговорить с тобой сначала. Хотел…

– Ты поговорил, и ты получил ответ. Что дальше?

– Дальше – скажи мне, что с тобой происходит?

– Когда был этот обед? Где?

– На прошлой неделе, на работе. Ничего не было.

– За таким «ничего» следует роман.

Он продолжал стоять в дальнем конце комнаты.

– Значит, так.

Он произнес это без выражения. Разумный человек, его терпение истощилось. Удивительно, он думает отделаться этой театральщиной. В свое время на выездных сессиях пожилые неграмотные рецидивисты, иногда даже беззубые, играли лучше, размышляя вслух на скамье подсудимых.

– Значит, так, – повторил он. – Жаль.

– Ты понимаешь, что ты намерен разрушить?

– Могу спросить то же самое. Что-то происходит, а ты не желаешь мне сказать.

Пусть уходит, сказал голос в голове, ее собственный голос. И тут же ее охватил давний страх: она не может, не хочет коротать век одна. Две близкие подруги, ее сверстницы, давно лишившиеся мужей из-за развода, до сих пор страдают, входя в людную комнату без сопровождающих. И, помимо светских условностей, была еще любовь – она знала, что любит его. Хотя сейчас любви не чувствовала.

– Вот в чем твоя проблема, – сказал он оттуда, – ты никогда не считаешь нужным объясниться. Ты отдалилась от меня. Могла бы догадаться, что я это чувствую и огорчаюсь. Можно было бы перетерпеть, если бы думал, что это – временное, или понимал бы причину. Так что…

Тут он пошел к ней, но она так и не услышала конца фразы и не успела дать выход раздражению, потому что в эту секунду зазвонил телефон. Автоматически она взяла трубку. Она была дежурным судьей, и в самом деле – звонил ее секретарь Найджел Полинг. Как всегда, неуверенный до заикания. Но дельный и, что приятно, всегда держит дистанцию.

– Извините, что беспокою так поздно, миледи.

– Ничего. Я слушаю.

– Звонил адвокат, представитель больницы имени Эдит Кейвелл в Вандсворте. Требуется срочное переливание крови онкологическому пациенту, семнадцатилетнему мальчику. Он и его родители не дают согласия. Больница хочет…

– Почему они отказываются?

– Свидетели Иеговы, миледи.

– Понятно.

– Больнице нужно постановление суда, что процедура против воли родителей законна.

Она посмотрела на часы. Половина одиннадцатого.

– Сколько у нас времени?

– После среды, они говорят, будет опасно. Крайне опасно.

Она огляделась. Джека уже не было в комнате. Она сказала:

– Тогда поставьте слушание со срочным уведомлением на вторник, в два часа. И оповестите ходатаев. Проинструктируйте больницу, чтобы сообщила родителям. Они вправе подать заявление. Пусть мальчику назначат представителя в суде. Проинструктируйте больницу, чтобы завтра к четырем часам представила подтверждающие документы. Лечащий онколог должен представить письменное заявление.

На секунду она потеряла нить. Потом выдохнула и продолжала:

– Я захочу знать, почему необходимы препараты крови. А родители пусть приложат усилия, чтобы представить свои показания к полудню вторника.

– Будет сделано.

Она подошла к окну и посмотрела на площадь; в поздних июньских сумерках кроны деревьев налились чернотой. Но желтые уличные фонари пока что освещали только круги под собой на мостовой и тротуаре. Воскресным вечером машин было мало, и почти никаких звуков не доносилось сюда с Грейз-инн-роуд и с Хай-Холборн. Только шелест затихающего дождя в листьях да тихое музыкальное бульканье водосточной трубы. Соседская кошка щепетильно обогнула лужу и растворилась в темноте под кустом. Исчезновение Джека не огорчило. Их разговор приближался к мучительной откровенности. Конечно, облегчение – остаться на нейтральной территории, на голой пустоши наедине с проблемами других людей. Опять религия. У нее свои утешения. Мальчику почти восемнадцать – возраст, когда по закону наступает автономия личности, – поэтому во главе угла будут стоять его желания.

Возможно, это извращение – увидеть в нежданной помехе перспективу свободы. На другом краю города подростка ждет смерть из-за того, во что верит он сам и его родители. Ее дело и обязанность не спасать его, а решить, что предписывают закон и разум. Ей захотелось увидеть мальчика своими глазами, вырваться из домашней трясины, а также из зала суда – хотя бы на час или на два, – поехать, разобраться в хитросплетениях, сформировать решение исходя из увиденного. Верования родителей могут быть подтверждением верований сына, а могут быть смертным приговором, которого он не смеет оспорить. По нынешним временам такое личное ознакомление весьма необычно. В восьмидесятые годы судья мог взять несовершеннолетнего под опеку суда и посещать его в камере, дома или в больнице. Благородный идеал как-то дожил до нового времени, помятый и заржавелый, как доспехи. Судьи замещали монарха и на протяжении веков были опекунами детей. Теперь эта обязанность перешла к социальным работникам CAFCASS [5], которые докладывают суду. В прежней системе, неповоротливой и неэффективной, была человеческая составляющая. Теперь меньше задержек, больше надо проставить галочек, больше полагаться на чужие слова. Детские жизни хранятся в компьютерной памяти, аккуратно, но тепла там изрядно меньше.

Визит в больницу – это сентиментальная прихоть. Она отвернулась от окна и решила пока не ложиться. Села с недовольным вздохом и взяла текст решения по родительской тяжбе о воспитании еврейских девочек из Стамфорд-Хилла. Она снова держала в руках последние страницы с выводами, но не находила сил взглянуть на свою прозу. Не в первый раз на нее нападала оторопь из-за нелепости и бессмысленности своего вмешательства. Родители выбирают школу для своих детей – невинное, важное, будничное, частное дело из-за смертельной комбинации взаимного ожесточения и непосильных трат преобразуется в чудовищный канцелярский труд, в папки с юридическими документами, такие многочисленные и такие тяжелые, что их привозят в суд на тележках, в многочасовые ученые препирательства, отложенные решения, предварительные слушания. И все это дело медленно поднимается внутри судебной иерархии, разбухая, словно кривобокий воздушный шар. Если родители не могут прийти к согласию, решение вынужден принять закон. Фиона рассмотрит дело с серьезностью и скрупулезностью физика-ядерщика. Рассмотрит то, что родилось из любви и закончилось ненавистью. Это дело следовало бы поручить социальному работнику, который за полчаса нашел бы разумный выход. Фиона вынесла решение в пользу Джудит, нервной рыжей женщины, которая, как сообщил секретарь, в каждом перерыве устремлялась по мраморным полам и через арки суда на Стрэнд, чтобы выкурить сигарету. Девочки будут по-прежнему учиться в выбранной матерью школе совместного обучения. Вплоть до восемнадцатилетия – после чего могут продолжить образование, если захотят. Фиона отдавала дань уважения общине харедим, сохраняющей вековые традиции и обычаи, и поясняла, что суд не касается конкретно вопросов веры, отмечая только, что она несомненно искренняя. Однако свидетели из общины, приглашенные отцом, отчасти подорвали его аргументацию. Один уважаемый член общины заявил, возможно, с излишней гордостью, что женщинам харедим надлежит посвятить себя созданию «надежного дома», и образования после шестнадцати лет для этого не требуется. Другой сказал, что даже мальчикам не принято давать профессию. Третий с несколько чрезмерной горячностью заявил, что мальчиков и девочек надо обучать раздельно, дабы они сохранили чистоту. Все это, написала Фиона, сильно расходится с доминирующей родительской практикой и общепринятым воззрением, что детей надо поощрять в их устремлениях. Такого взгляда и следует придерживаться рассудительному родителю. Она согласилась с мнением социального работника: если девочек вернут в закрытое общество их отца, они будут оторваны от матери. В противном случае это менее вероятно.