Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз
— Раньше ты никогда не улыбалась.
— Просто раньше ты так смешно не говорил.
Мне показалось, что сейчас она расхохочется, но, слава богу, она ограничилась улыбкой.
И стиснула пальцами мою ляжку.
— Если хочешь, я не против.
— А ты уже достаточно хорошо меня знаешь?
— Достаточно.
— Я тоже не против. Тут так тепло и уютно.
Она снова улыбнулась, поднялась с лежбища, сняла свитер и юбку, стянула через голову комбинацию, оставшись в одних нейлоновых колготках. Я еще никогда не видел этого продукта чулочного прогресса. Полагаю, их придумали не только ради тепла, но и из-за входивших в моду мини. Посмотрев на колготочный шов, рассекавший пополам пах и живот, я вспомнил, как гордилась Луиза своим винтажным reggicalze из прорезиненных шелковых ленточек, как прыгала от счастья в номере гостиницы. На ней тоже ничего больше не было, и кожа по контрасту с шелком казалась тускло-бархатистой.
…У Анны кожа была бежевого оттенка, и мне снова подумалось о скульпторе, работающем с глиной. Живот плоский, крепкие стройные ляжки и ровные коленные чашечки. Я тоже разделся, и мы, голые, сидели рядышком на роскошном ложе. Она погладила меня по груди и по плечам, поцеловала в щеку.
С анатомической точки зрения ее тело было скроено неплохо, но не более того. Однако я радовался уже тому, что могу смотреть на живое женское тело доброжелательно, со здоровым мужским любопытством. Волосы на лобке были темно-рыжими. И реденькими, как будто ей не тридцать восемь, а шестнадцать. Она потрогала мой пенис, сонно обмякший и свесившийся набок. Помню, у меня в мыслях возникали именно эти кошмарные термины, «лобок», «пенис» и так далее, но почему-то они меня не коробили. Анна приподняла левой рукой мой вялый член, как будто хотела посмотреть, что под ним. А под ним было только бедро и пах. Я потрогал ее вульву, погладил тихонечко складки, раздвинул их. Осторожно ввел кончик пальца внутрь вагины. В голове промелькнуло: и почему моя жизнь так крепко спаяна с латынью?
Немного погодя обоюдные обследования и ласки прекратились, продолжения не последовало.
Мы оба долго молчали. Первой заговорила Анна.
— Следующая квартира не такая интересная.
— А где она?
— На окраине. Можем доехать на трамвае. Тебе не пора продлевать договор об аренде?
— У меня еще три дня в запасе.
Мы лежали и смотрели в потолок.
— Наверное, они платят кучу денег за отопление, — сказал я.
— Думаю, денег у них полно, — заметила Анна. — Раз на всю зиму укатили в Венецию.
Снова повисла пауза, еще более мучительная.
— Раз уж мы здесь, — чуть охрипшим голосом произнесла Анна, — и раз уж так далеко зашли, то можно мне?..
Облизав палец, она раздвинула складки вагины, там, где среди коричневато-розовых лепестков прятался клитор, стала энергично его массировать. Я крепче прижался к ней, обнял за плечи, зарывшись лицом в волосы и легонько покусывая мочку уха.
— Скажи, ну скажи, о чем ты сейчас думаешь? — шептал я.
— Нет, — тяжело дыша, лепетала она, — это слишком… ужасно.
Доведя себя до кульминации, Анна обессилено откинулась на спину, из закрытых глаз хлынули слезы, стекая по вискам в разметавшиеся по подушке волосы.
Книга моя прибавляла по три страницы в день, я уже нащупал нужную форму и приблизительно знал, сколько еще придется написать. Труднее всего давалась третья часть, когда до конца было еще далеко и начинать все заново (как иногда хотелось) было поздно.
Эту часть я начал с претензий к своим коллегам психиатрам. Увлекшись поисками глубинных причин душевных недугов, они не замечают того, что лежит на поверхности, прямо у них под носом. Им не мешало бы больше внимания обращать на детали в истории болезни конкретных пациентов. И дальше, всего на две странички, рассказ о том, что в ходе исследований выяснилось одно крайне важное обстоятельство. Большинство неизлечимых больных, возомнивших себя Наполеоном или Боудиккой, королевой иценов, изначально были в своем уме, и нервишки у них не шалили. А в Наполеоны подались на последней стадии… сифилиса, когда уже начинается размягчение мозга. Ну и как вам? Почти двести лет выявляли причины мании величия, и такой конфуз.
Конечно, я позволил себе слегка поиздеваться над существующими методами лечения. Особенно над ловушками, расставленными психоанализом Фрейда. Это же дискредитация психиатрии. Я старался, чтобы тон был шутливым, а не ехидным.
Был ненастный йоркширский вечер, октябрь тысяча девятьсот пятьдесят-какого-то года. Из водосточных труб огромного викторианского дома хлестала дождевая вода. Я был тогда врачом-стажером, во время моего дежурства позвонил терапевт из Галифакса. Хотел, чтобы мы проконсультировали одного молодого парня. У его матери есть машина, и они могут приехать через час.
Я оповестил своего наставника, доктора Э., очень опытного психиатра. Парня привезли в семь. Звали его Терри, он был в пиджаке и при галстуке. Мама очень вежливая и благовоспитанная, хотя и подавлена горем.
Терри хорошо учился в школе, легко поступил в университет, сейчас был на последнем курсе. Родители очень гордились сыном. Он рос послушным ребенком, любил читать. Есть еще дочь, постарше, но они с братом не дружны. Дочь совершенно здорова. Все началось несколько месяцев назад. Терри стал поздно приходить домой. Родителям говорил, что подрабатывает, хочет свозить свою девушку в Париж. Однажды он пропал на целую неделю, а когда объявился, сказал, что за ним гонится полиция. В свою спальню идти отказался, потому что там «жучки» для прослушивания, и потребовал, чтобы ему постелили на диване в гостиной. Предупредил родителей, чтобы не включали радио, по которому на него могут передать зашифрованную наводку.
Когда Терри опрашивал доктор Э., взгляд у парня был отсутствующий. Иногда он тряс головой, словно хотел отогнать от себя что-то неприятное. Говорил медленно, будто очень хотел спать, хотя мама уверяла, что никаких таблеток он не пил. Иногда вдруг тревожно вздрагивал и предупреждал доктора, что за ним и сюда может нагрянуть полиция, они давно его ищут. Доктор Э. посоветовал оставить его у нас. Договорились, что вещи мать привезет завтра. Санитарка увела Терри в палату.
Когда мать Терри вышла из кабинета, наставник сказал:
— Типичная шизофреногенная мамаша.
Я молчал, онемев от потрясения. Перед нами был совсем молодой парень в первой стадии тяжелейшего заболевания, а доктор Э. тут же решил, что его истоки следует искать в детских годах. Доктор долго рассуждал о «супер-эго» [34] Терри и о его «ид» [35]. И это все каким-то затейливым образом было связано с девушкой, с их свиданиями.
Бедная мама Терри. В присутствии посторонних людей она пережила самый ужасный момент своей жизни. И эти люди в белых халатах собирались утешить тем, что она сама во всем и виновата. Между тем доктор Э. продолжал упорно называть вполне обычную женщину «шизофреногенной», то есть доводящей своих отпрысков до умопомрачения.
Мне так хотелось, чтобы случай Терри остался единичным. Но появлялись новые и новые пациенты со схожими симптомами. Именно тогда, в один дождливый йоркширский вечер, я поклялся себе, что попытаюсь помочь несчастным, которым в силу случайных генетических обстоятельств выпало расплачиваться за своеобразные преимущества нашего вида в борьбе за выживание.
Дабы соблюсти врачебную тайну и избежать обвинений в клевете, Ланкашир я поменял на Йоркшир, а Джимми на Терри, ну и так далее. Это я, конечно, молодец, но вскоре начались иные сложности. Сначала языковые. Я понимал, что слово «феноменологический» читательский глаз сможет осиливать не часто. Бедные древние греки: трудно им было разбирать свои буковки с крючочками и хвостиками, а уж нам теперь и вовсе невмоготу. И длинные слова с родными буковками тоже испытание: душевнобольной, психически неуравновешенный. А напишешь честно и просто «псих», никто не воспримет книгу всерьез. Находить компромисс между точностью формулировок и пресловутой «читабельностью» оказалось дьявольски трудно. Никогда не думал, что в профессии писателя так много общего с профессией курьера и рекламного агента: ты должен доставить информацию, причем изложенную в доступной и даже отчасти развлекательной форме.
