Эффект Сюзан - Хёг Питер

Я ошпариваю кипятком чайник. Отмеряю нужное количество чая. Потом поворачиваюсь и смотрю им в глаза.

— Мы старались изо всех сил, — продолжаю я, — мы с Лабаном. И очень часто у нас не получалось.

Мы едим в молчании. Внезапно Харальд отодвигает от себя тарелку.

— Истории, — говорит он, — которые я рассказывал в детстве, не имели к вам никакого отношения.

Харальд врал несколько лет. Он врал в школе, врал нам, врал своим друзьям. Мы все время испытывали чувство вины. Мы говорили с ним, говорили с учителями, его направили к школьному психологу, все было без толку.

Сдались мы, когда нам стали звонить родители его одноклассников. Харальд убедил своих друзей, что вся наша семья происходит из далекой галактики и что мы спрятали свой космический корабль в парке замка Шарлоттенлунд.

Когда я положила трубку после последнего из этих разговоров, мы с Лабаном молча сели друг против друга. Именно Лабан сформулировал самое важное.

— Мальчики могут рассказывать истории о собаке, которой у них на самом деле нет. О пневматической винтовке, которую им никто так и не подарил. Придумывать, что их поцеловала девочка. Но превратить себя и всю семью в инопланетян? Это другая весовая категория. Вызывает даже некое уважение.

В один прекрасный день все прекратилось. Мы так ничего и не поняли. До настоящего момента.

— Что бы вы ни сделали тогда, этого было бы недостаточно. Я хотел, чтобы мир стал больше, чем он был. Я хотел заставить его быть больше. Я понял это тогда в Алморе. Я мог бы действовать быстрее. Мог бы сбежать через границу. Но я этого не сделал. Как будто что-то внутри остановило меня. И тогда я почувствовал, что с желанием все в порядке. Но вот способ был неправильным.

Ночью я никак не могу заснуть. Я вспоминаю детство близнецов. Чтобы понять прошлое. И их.

Они спали со мной, а иногда с Лабаном, пока им не исполнилось восемь или девять лет, когда они совершенно неожиданно, в течение нескольких недель, перебрались в свои комнаты. Но до этого я тысячу раз видела, как они просыпались.

До семи лет они улыбались, когда открывали глаза. Просыпались, открывали глаза и несколько секунд пытались понять, в какую вселенную они попали. Потом узнавали кровать, друг друга и взрослого. И улыбались. В их глазах было глубокое доверие к нам и вера в жизнь.

Все закончилось, когда им исполнилось семь. За несколько месяцев их утренний взгляд стал другим. Как будто какое-то другое существо смотрело теперь их глазами. Существо, которое начинало понимать, что за взросление приходится платить.

Я думаю о Лабане. Я всегда считала, что он просыпается гражданином мира, человеком эпохи Возрождения. Теперь я смотрю на него иначе. Как будто сказанное им за столом заставляет переосмыслить прошлое. Как будто настоящее может изменить прошлое.

4

Я просыпаюсь в пять часов, вижу только одним глазом, второй пульсирует. Выхожу на улицу, Лабан сидит на корточках на террасе перед домом и тихо поет. Примерно в семидесяти пяти сантиметрах от него сидят два зайчонка и слушают его. Я застываю в дверях, а он протягивает руку и гладит одного из зайчат по спине. Животное сидит неподвижно. Но тут оно замечает меня, и оба зайчонка бросаются наутек.

Лабан поднимает голову, видит мой глаз, его лицо искажается судорогой.

— Животные реагируют на животное в нас, людях. На нашу агрессию, на наш страх. Человек, который поет или что-то наигрывает, изменяет свое сознание. Кажется, это открыл Франциск Ассизский.

— Да, — соглашаюсь с ним я. — И крысолов из Гамельна.

Облака окрашиваются снизу в темно-фиолетовый цвет, солнце еще не поднялось над горизонтом.

— Тит подтвердила мои предположения, — говорю я, — после того, как все тут объездила верхом. Участок квадратный, десять на десять километров. Вдоль забора по всему периметру установлены какие-то датчики, с какой бы стороны ты ни подошел, появляется охранник. Мы живем в тюрьме строгого режима.

Он никак не реагирует на мои слова.

— Ферма — это генофонд зерновых культур. На полях растут еще и сотни сортов яблок. Оскар экспериментирует с прививками на тропических и субтропических растениях. С такими пчелами, которые знать не знали, где находится Дания. Оскар — военный. Что же это все-таки за место?

Зайчата опять подходят ближе, но, когда я повышаю голос, они снова убегают.

— Идет расследование, Сюзан. И пока мы в безопасности. У нас есть все самое необходимое. У Тит есть лошади, у Харальда — книги. Мы все это переживем. И все будет хорошо.

Солнце достигает горизонта.

— Меня держали взаперти с двенадцати до шестнадцати лет, — объясняю я. — Когда меня перевели из Хольмгангена, я пообещала себе, что больше такого не повторится. А если все-таки такое случится, я с этим не смирюсь. Не хочу быть в плену.

Он молчит.

— Лабан, это все равно что фоновая музыка в магазине. Она звучит не только здесь, а повсюду в Дании, она мне хорошо знакома. Это песня о том, что все в порядке, мы можем ни о чем не беспокоиться, у нас есть все необходимое. О нас заботятся, милостям судьбы нет конца, нам остается только сидеть и наслаждаться жизнью. Это песня сирены. Она должна заставить нас забыть, что мы живем во временном окне, которое приоткрыто на очень короткое время. Нас хотят заставить забыть о неутолимом голоде. Но это не для меня, Лабан. Понимаешь, я вечно голодна.

— Ты перепробовала все, Сюзан. И тебе все мало.

В то же утро я вижу, как Тит отправляется верхом в лес, и иду за ней. Нахожу ее у небольшого озера. Вода кристально чистая, но со дна бьют несколько источников, которые поднимают вверх мутные фонтанчики.

Мы медленно идем обратно к дому. Кобыла следует за ней, как собака. Тит всегда общалась с животными, как с людьми. Первая менструация у нее началась, когда она каталась на лошади. Ей тогда было двенадцать, весной мы купили летний домик в Яммербугтене, но потом выяснилось, что мы не сможем выплачивать ипотеку, и осенью мы его продали. Но мы провели там замечательное лето в надежде, что все финансовые проблемы в конце концов утрясутся. Рядом была ферма, где разводили лошадей, и Тит ежедневно каталась на черном жеребце размером со слона. В тот день, когда у нее началась менструация, она примчалась ко мне, сияя от гордости и поглаживая жеребца.

— Он это знал, — сказала она. — Он все знал, еще до того, как началось.

Животные отвечают Тит взаимностью и ведут себя совсем по-человечески. Кобыла семенит за нами, как уважаемый член семьи.

— Мама, я хотела объяснить про те истории, которые ты рассказывала нам перед сном и которые я никогда не хотела слушать.

Я вроде бы иду, сама, но автопилот уже включен, мы приблизились к очередной семейной тайне и к болевой точке.

Когда я укладывала детей спать, я всегда рассказывала им истории.

Для меня это было таким же обычным делом, как отвозить их в детский сад или в школу, как пытаться помогать им входить во взрослую жизнь. Я хотела облегчить им переход той черты, когда придется отпустить их и невозможно будет уже их оберегать. Я пыталась помочь им входить в сон при помощи историй.

В детстве я пугалась приближающегося сна. Лежа в темноте, я замирала, а потом появлялся страх. Бесконечный, непостижимый, всеобъемлющий. И я как-то пробиралась сквозь этот страх. Хотя я и лежала, сжавшись в комок, это было похоже на путешествие. Постепенно все погружалось в темноту, и, наконец, наступал сон.

Страх прошел, когда я поняла, что такое периодическая таблица. Все оказалось очень просто. Я увидела таблицу с элементами и сразу все поняла. Появилась какая-то гарантия. Карта высшего порядка.

Именно это ощущение я и пыталась передать детям. Сначала я читала какую-нибудь сказку, а они сидели прижавшись ко мне. Затем я выключала свет. В темноте я рассказывала им последнюю историю.

Она всегда была как-то связана с физикой. Я рассказывала о ящике Зайонца^[23], наполненном невидимым светом. Об интуитивной гениальности Фарадея. О том, как весь мир ждал подтверждения общей теории относительности Королевским астрономическим обществом в Берлингтон-хаусе в ноябре 1919 года.