Неверная - Али Айаан Хирси

Через несколько месяцев Марьян Фарах, первая жена отца, приехала из Могадишо с Арро и Иджаабо. Она не стала жить у нас – это было бы слишком. У нее были родственники в Истли, и поначалу она поселилась у них вместе с дочерьми. Но та семья показалась Иджаабо слишком порочной: она не хотела жить с людьми, которые жуют кат и смотрят западные фильмы. Так что Арро осталась в Истли, а Иджаабо переехала к нам, чтобы быть с Абехом – он ведь и ее отец.

Истории Иджаабо о Могадишо были ужасны. Она видела, как собаки ели трупы, источающие отвратительный смрад. Иджаабо выжила только потому, что ее бабушка, мать Марьян, была Хавийе, из той же ветви клана, что и войска, осадившие город. Хотя Марьян принадлежала к клану Дарод, она не была высокомерной и всегда относилась к родственникам Хавийе с уважением. Поэтому во время бойни они защитили ее дом, хотя вся округа утопала в крови.

Когда Марьян с дочерьми наконец уехала из Могадишо, город уже наполовину опустел: пощадили только Хавийе и самых слабых. Иджаабо говорила, что убийства происходили внезапно – не было ни власти, ни какого-то подобия порядка.

Моя сводная сестра похудела, а ее вера еще больше окрепла. Отчасти я могла понять ее. Для Иджаабо смерть теперь стала реальностью – любой из нас мог погибнуть в любой момент, так что нужно было как можно скорее готовиться к встрече с Господом. Иджаабо стала вести себя как робот, постоянно повторяла, что нужно подчиниться воле Аллаха. Через несколько недель это всем надоело слушать. Хавейя не раз огрызалась на нее, но Ид-жаабо канючила высоким голоском:

– Я твоя сестра, и я так люблю тебя. Я напоминаю тебе, что надо молиться, не потому что хочу побеспокоить. Просто я хочу, чтобы ты попала в рай.

Однажды вечером, сразу после того как Иджаабо расположилась у нас, молодая женщина по имени Фавзия постучала в дверь и спросила Абделлахи Ясин. Она сказала ему, что ей некуда идти. Вместе с ней был ее трехлетний сын. Это был ребенок кого-то из знакомых Абделлахи, Осман Махамуд, но он был garac – бастард, незаконнорожденный. Фавзия была одинока и просила у Абделлахи разрешения остаться в доме.

Абделлахи Ясин пришел в замешательство. Он пришел к нам с матерью и рассказал историю этой женщины. Мама взглянула на нее, как на что-то плохо пахнущее, и сказала, что не может пустить в дом шлюху. Я возразила. Не было никакого повода предполагать, что Фавзия – проститутка. В моем воображении предстала женщина в лохмотьях, которой пришлось жить в лагере для беженцев. Я сказала матери: «Если ты не позволишь ей остаться, я уйду».

Спор вышел долгим, но Махад и Хавейя поддержали меня, и мама уступила. Она сказала: «Пусть остается, но я не хочу видеть ее». Я нашла чистую простынь и полотенце – в нашем хозяйстве таких вещей было мало, – и эта бедная женщина и ее ребенок в конце концов остались с нами на несколько месяцев. К тому времени нас стало так много, что Хавейя, Иджаабо и я делили один матрас на троих.

Для Иджаабо Фавзия была женщиной, потерявшей всякий стыд. И она тут же придумала, как наставить ее на путь истинный и сделать членом Братства. Она все время говорила: «У тебя есть только один способ смыть позор – молиться, молиться и еще раз молиться, посвятить свою жизнь Аллаху, надеясь на прощение». Однажды, услышав это, я велела ей замолчать. Я сказала, что Господь не будет проверять, осудили ли мы женщину, забеременевшую вне брака, Он будет смотреть, насколько мы гостеприимны и добры.

Иджаабо в шестисотый раз за день процитировала Коран: «Если мужчина и женщина совершают грех прелюбодеяния, их следует наказать сотней ударов». Я ответила: «Ладно, вот палка. Раз в Кении нет закона ислама, хочешь заняться поркой сама?» Абех, который все это время был в комнате, рассмеялся и принял мою сторону. Иджаабо всю неделю делала вид, что оскорблена и злится.

Махад и Хавейя знали, что я любимица отца, но понимали, что сердиться нельзя, ибо ревность наказуема.

Сомалийцы избегали Фавзию. Когда мы отправлялись в магазин, к ней всегда приставали на улице. Мужчины похотливо смотрели на нее и пытались схватить ее за грудь. Они никогда не позволяли себе такого со мной, дочерью Хирси Магана. Фавзию воспринимали как блудницу, которую не защищает клан. Она была легкой добычей.

Фавзию часто оскорбляли как словесно, так и физически. Она считала, что заслуживает такое отношение. Она просила меня не обращать внимания на замечания Иджаабо, в отличие от которой помогала мне готовить и убирать, ходить за покупками. После утренней молитвы Фавзия не возвращалась в постель, как все остальные, а помогала мне печь angellos на завтрак. Она сказала мне, что живет только ради сына. Малыш был такой же жертвой, как и она. Старшие дети третировали мальчика. Аидарус и Ахмед, мои младшие кузены, мучили его. На нем было клеймо. Я впервые видела ребенка незамужней женщины.

Если сомалийская девушка беременела, она совершала самоубийство. Я знала девушку, которая облилась бензином и прямо в гостиной сожгла себя. Конечно, если бы она это не сделала, отец или брат убили бы ее.

Фадумо, жена Махамеда Абдихалина, получила письмо из Швейцарии. Ее сестра, которая жила в Европе, подготовила все документы, чтобы Фадумо и ее детям выдали швейцарскую визу. Оставалось только сходить за ней в посольство и купить билеты. План был такой: Фадумо отправится с детьми в Европу, только поедет не в Швейцарию, где сомалийцам почти никогда не присваивают статус беженцев, а в Голландию. Оказавшись в аэропорту Амстердама, Фадумо порвет билет и попросит политического убежища в Нидерландах, где получит статус беженца и будет жить, получая пособие от государства.

Махамед оставался в Найроби: он пытался организовать свой бизнес. Если у Фадумо все получится, он сможет тоже поехать в Европу. Для него это было что-то вроде страховки: если дело не выгорит, в крайнем случае он может присоединиться к семье.

Через неделю после отъезда Фадумо сообщила, что она в лагере беженцев в Голландии. «В лагере» – это звучало не очень обнадеживающе.

Через месяц Махамууд и Си’еедо тоже уехали – решили открыть свое дело в Абу-Даби. Эти люди утратили все – родных, собственность, работу, социальный статус, планы на жизнь, – но были готовы начать все сначала за границей. Я восхищалась их стойкостью.

Через несколько месяцев после приезда Марьян Фарах в Найроби Абех решил снова вступить с ней в брак. Он уехал из нашей квартиры на Парк-роуд, чтобы жить с Марьян, Иджаабо и Арро. Я ожидала, что Марьян, узнав, что мама не разговаривает с ним, предложит ему переехать. Когда вопрос был решен, Абех позвал Махада, Хавейю и меня, чтобы сообщить нам новость. Он просил нашего благословения, и мы дали его, хотя, конечно, не были приглашены на свадебную церемонию. Хавейя и Махад были недовольны ситуацией, я же, хоть и не испытывала особой радости, желала отцу счастья.

Когда отец уехал, мама не проявила никаких чувств, только сказала:

– Чулан освободился.

Мы перенесли туда вещи. Она была спокойна и сильна, но внутри, я знала, мама раздавлена: долгие годы жить одной, спать одной, скрывать свои чувства, а теперь снова быть отвергнутой всеми!

Мама стала агрессивной, говорила со мной самым грубым образом. Она снова начала бить меня. Я думала, что, возможно, мать вымещает на мне обиду. У нее была прекрасная жизнь в Адене, которую она потеряла. Теперь же ей приходилось жить в нелюбимой стране, в которой у нее ничего своего не было. Думаю, именно поэтому она так злилась.

В конце января 1992 года отец, в то время редко появлявшийся у нас, вдруг вернулся из мечети прямо к нам домой. Его лицо лучилось радостью.

– Айаан, доченька, у меня для тебя есть прекрасная новость, лучшая из новостей. Мои молитвы были услышаны! – заговорил он. – Сегодня в мечети благословенный человек подошел ко мне и попросил руки моей дочери. Я сосватал ему тебя.