Ночная трава - Модиано Патрик

Было где-то часа два или три. Она сказала, что часто опаздывает на метро, потому и приметила это кафе — она называла его «66» — близ Люксембургского вокзала, только оно и работает всю ночь. Как-то раз, поднимаясь поздним вечером по бульвару Сен-Мишель, уже после допроса у Ланглэ, я издали заметил полицейский фургон, припаркованный прямо перед тем кафе, — он заслонял идущий из стеклянной двери свет. Клиентов заводили внутрь фургона. Да, именно это я и предчувствовал, стоя рядом с Данни за барной стойкой. Мотыльки, прельстившись, слетелись на свет, но не разглядели западни. Мне кажется, когда мы вышли, я даже сказал ей на ухо: «западня» — и она улыбнулась.

В то время в ночном Париже было немало ярких огней, служивших приманкой, и я старался обходить их стороной. Когда же мне это не удавалось, я всегда был начеку и порой, заходя в бар, полный странного вида людей, сразу искал глазами пути к отступлению. «Ты не на Пигаль», — сказала Данни. И я удивился, как привычно прозвучало в ее устах название этого злачного района. Мы шли вдоль ограды Люксембургского сада. «Пигаль», — повторил я и прыснул со смеху. Она тоже. Вокруг было тихо, и мы слышали, как в темноте за оградой шелестят деревья. Вокзал был закрыт, первый поезд отходил только в шесть утра. Сзади, в кафе «66», погасили свет. Можно было пойти пешком — я уже был готов к встрече с длинной и зловещей улицей Санте, рука об руку с Данни.

По дороге мы решили срезать и заблудились в маленьких улочках, где-то около Валь-де-Грас. Тишина здесь была еще гуще, и мы слышали звук собственных шагов. Мне даже подумалось, что, может быть, мы не в Париже, а в одном из тех небольших провинциальных городков — Анже, Вандоме, Сомюре, — о которых я не знаю ничего, кроме названия, но чьи тихие улочки наверняка похожи на улицу Валь-де-Грас, с садовой оградой в конце.

Данни взяла меня под руку. Впереди показался свет, но не такой яркий, как в кафе «66», — он шел из первого этажа многоэтажного дома.

Гостиница. Застекленные двери были отворены наружу, и свет из холла, где прямо посередине спал пес, положив морду на плиточный пол, падал на тротуар. В глубине за стойкой регистрации стоял лысый мужчина — ночной портье — и листал журнал. Стоя перед распахнутыми дверьми, я понял, что уже не в состоянии идти вдоль тюрьмы, а потом больницы, и тем более не готов к улице Санте, у которой ночью не видно конца.

Не знаю, кто из нас двоих потянул другого внутрь. Мы перешагнули через пса в холле, не разбудив его. Пятый номер был свободен. Я запомнил цифру «5», хотя всегда забывал номера гостиничных комнат и какого цвета там стены, мебель или занавески, будто нужно было, чтобы та моя жизнь понемногу растворилась в памяти. Однако стены пятого номера я помню — на них были обои с бледно-голубым узором, а окно закрывали черные шторы из плотной ткани, не пропускавшие ни малейшего света, — как я позже узнал, они остались еще с войны и потому соответствовали всем требованиям «пассивной обороны».

Позже в ту ночь я почувствовал, что Данни хочет сказать мне что-то важное, но не решается. С чего вдруг студенческий городок, американский павильон, когда она не студентка и не американка? Хотя, наверное, настоящие встречи — это когда оба ничего не знают друг о друге, даже проводя ночь в одном гостиничном номере. «Странные посетители были сегодня в этом „66“, — сказал я ей. — Хорошо еще, обошлось без облавы». Правда, что забыли посреди ночи в тихом Латинском квартале все эти люди, шумевшие вокруг нас под ярким неоновым светом? «Слишком много вопросов», — ответила она шепотом. Часы били каждые пятнадцать минут. Где-то залаял пес. Мне снова подумалось, что мы далеко от Парижа, — я даже, казалось, слышал далекий стук копыт перед самым рассветом. Сомюр? Уже много лет спустя, когда я снова оказался в окрестностях улицы Валь-де-Грас, я попытался отыскать эту гостиницу. В тот раз я не записал ни ее адреса, ни названия, как не пишут о самом сокровенном, боясь, что, попав на бумагу, оно перестанет нам принадлежать.

Когда я снова оказался в кабинете Ланглэ на набережной Жевр, он спросил меня: «Вы снимали комнату в отеле „Юник“?» — Он сказал это небрежно, точно уже знал ответ, а от меня требовалось только его подтвердить. «Нет». — «А в кафе „66“ часто бывали?» На этот раз он смотрел мне прямо в глаза. Я удивился, что он сказал именно «66». До сих пор мне казалось, что так называла его только Данни. Мне и самому случалось давать каким-то кафе другие имена, например, брать старинные парижские названия и говорить: «Встречаемся у „Тортони“» или «В девять в „Роше де Канкаль“».

— Говорите, «66»? — Я сделал вид, будто пытаюсь припомнить. «Ты не на Пигаль», — глухо прозвучал в голове голос Данни.

— Это на Пигаль, да? — как бы задумчиво спросил я.

— Вовсе нет. Это кафе в Латинском квартале.

Может, и не стоило хитрить с ним.

— А, ну да… Кажется, заходил туда пару раз…

— Ночью?

Я медлил с ответом. Возможно, безопаснее было сказать: днем, когда работал основной зал и посетители сидели на террасе, глядя на решетку Люксембургского сада. Днем это кафе ничем не отличалось от прочих. Но зачем лгать?

— Да. Ночью.

Я вспомнил зал, погруженный во тьму, и узкое пространство света в глубине — тайное убежище после закрытия. И это название — «66» — из тех, что произносят шепотом, в кругу посвященных…

— Вы были один?

— Да. Один.

Он сверился с лежавшей на столе бумагой — как мне показалось, это был список имен. Я надеялся, что Данни там нет.

— И никого из завсегдатаев кафе «66» вы не знаете?

— Никого.

Он по-прежнему смотрел в список. Мне хотелось, чтоб он зачитал имена этих «завсегдатаев кафе „66“» и объяснил мне, что это за люди. Может, Данни и знала кого-то из них. Или Агхамури. Ни Жерар Марсиано, ни Дювельц, ни Поль Шастанье, по-видимому, не посещали это кафе. Хотя я уже ни в чем не был уверен.

— Думаю, это обычное студенческое кафе, таких в Латинском квартале много, — сказал я.

— Днем — да. Но не ночью.

Голос его теперь звучал строго, почти угрожающе.

— Знаете, — начал я самым мягким и примирительным тоном, на какой был способен, — ведь я никогда не был «завсегдатаем» ночного «66».

Он поднял на меня свои большие голубые глаза, и в них не было угрозы — это был усталый и, в общем, доброжелательный взгляд.

— Во всяком случае, в списке вас нет.

Через двадцать лет, когда благодаря этому самому Ланглэ мне в руки попала папка с делом — оказалось, он не забыл про меня; наверное, на всяком перекрестке в нашей жизни стоит свой часовой, — в ней обнаружился список «завсегдатаев кафе „66“», во главе с неким Вилли с улицы Гобелен. Я потом перепишу его, когда будет время. И перепишу другие материалы дела, потому что они дополняют и подкрепляют записи в моем черном блокноте. Буквально вчера я забрел в тот район, где было кафе «66», чтоб посмотреть, сохранилось ли оно. Я толкнул стеклянную дверь, вошел и сел за полукруглую барную стойку, ту самую, за которой мы сидели с Данни и за которой я видел ее с Агхамури, сквозь дверное стекло, в резком и белом неоновом свете. Был шестой час, и все посетители сидели на террасе, выходящей на Люксембургский сад. Бармен очень удивился, когда я заказал куантро, — я сделал это в память о Данни и чтобы выпить за неизвестного мне Вилли с улицы Гобелен, первого в списке.

— Вы все так же работаете допоздна? — спросил я у бармена.

Он нахмурил брови. Похоже, он не понял вопроса. Молодой парень, лет двадцати пяти.

— Мы закрываемся в девять, мсье. Каждый день.

— Это ведь кафе «66»? — спросил я загробным голосом. Он поглядел на меня с опаской.

— Почему «66»? Кафе называется «Люксембург», мсье.

Я подумал о списке, который еще как-нибудь перепишу. Но некоторые имена в тот вечер вспомнились, итак: Вилли с улицы Гобелен, Симон Ланжеле, Орфанудакис, доктор Лукашек, он же Доктор Жан, Жаклин Жилуп и та самая Мирей Сампьерри, о которой Ланглэ спрашивал на первом допросе.