Неверная - Али Айаан Хирси
Это не было изнасилование. Я хотела переспать с Махмудом, только совсем не так. Он пыхтел, толкался и потел, пытаясь раскрыть мой шрам. Было ужасно больно, и это продолжалось очень долго. Я стиснула зубы и терпела, пока не впала в оцепенение. Потом Махмуд провалился в сон, а я пошла в отвратительную ванную, чтобы помыться. Моя первая брачная ночь оказалась именно такой, какой описывала свою Джавахир, в Кении, год назад.
Рано утром Махмуд привез меня обратно в дом Ибадо Дхадей. Мы попрощались. Днем он улетел в Россию, и больше мы с ним не виделись. Тогда я делала все как на автопилоте, но со стороны, наверное, казалась разве что немного смущенной. Впрочем, это было естественно при таких обстоятельствах.
Когда я вошла, Ибадо была в ярости. Я сказала ей, что провела ночь у тети Кхадиджи, потом поднялась наверх, помылась и нанесла дезинфицирующий крем на раны, точно как Джавахир. Я знала, что не желаю больше видеть Махмуда. Шрам болел так, что я еле стояла на ногах. Ибадо я сказала, что заболела. Когда Хавейя зашла ко мне, она выглядела такой встревоженной, что я не выдержала и призналась ей во всем. Мне было тяжело нести такой груз самостоятельно. Я повела себя омерзительно: поддалась искушению, предала семью, а теперь, по своей же вине, навсегда останусь во власти этого мужчины.
Хавейя ни словом не упрекнула меня; наверное, ей эта история казалась очень романтичной. Когда я сказала ей, что мне очень больно, она позаботилась обо мне. По ее словам, церемония не могла быть законной – Али Версенгели не имел права выступать в роли стража, если мои брат и отец сейчас в Сомали. Мы обе помолились Аллаху, чтобы тот не позволил мне забеременеть.
Через несколько дней Али Версенгели пришел ко мне и отдал копию свидетельства о браке – вторую он уже отослал Махмуду в Россию. Я отложила документ, не читая. К тому времени я уже могла сидеть и ходить, хотя раны все еще болели. Аллах услышал наши молитвы, и через две недели у меня начались месячные.
В городе преступления очень скоро стали самым обычным явлением. Никого не интересовали криминальные сводки и новости о происшествиях. Солдаты были ужаснее всех: они не получали жалованья и попросту грабили обычных людей. Они случайно могли взорвать снаряд, и дети бежали на улицу посмотреть на взрыв, казавшийся фейерверком.
В поселках люди протестовали против Сиада Барре. Мачертен и Исак вели бои на востоке и севере. Хавье на юге готов был открыть огонь. Люди открыто порицали Сиада Барре и его ничего не стоившую армию. Они говорили, что Хавье окружает город, его уже называли мэром Могадишо.
В середине октября 1990 года телефонная компания, где я работала, закрылась. Иностранцам стало небезопасно оставаться в стране, и малочисленные сотрудники ООН были вывезены. Мой английский босс в том числе. Слушая радио в Кении, мама пришла в отчаяние. Ей хотелось, чтобы мы с Хавейей снова оказались в Найроби.
Мной овладела ностальгия по Кении. Я скучала по книгам и фильмам, по Халве и матери. Это звучит странно, но я тосковала по ее честности, по прямым суждениям о поведении, которые я рассчитывала найти в Сомали, но не нашла. Откровенно говоря, я беспокоилась о своей жизни и об отношении к Богу Я чувствовала себя ужасно – и когда мама позвала нас в Найроби, словно ожила.
Глава 8. Беженцы
Всередине ноября 1990 года мы с Хавейей выехали из Могадишо в кузове пикапа, куда вместе с нами набилось еще человек тридцать. Нас сопровождал Куб-как, племянник Ибадо, – у него в Кении была семья. Путь нам предстоял долгий. Дорога к Кисмайо на побережье Сомали была уже захвачена повстанцами Хавийе; ехать по ней было слишком опасно. Люди Дарод могли добраться до Кении только по длинной дороге: сначала на север, до Байдоа, по холмам, а потом на запад, через пустыню. Но даже там нас могли подстерегать разбойники или отбившиеся от своих частей повстанцы.
Через несколько часов мы приехали в Афгойе, один из главных торговых городов на юге Сомали. Пейзаж вдруг стал зеленым. Вдоль реки раскинулись рисовые поля и фруктовые сады: папайя и гуава, плантации бананов и манго. На уличных прилавках высились горы еды, вкуснейшего мяса.
Люди в Афгойе выглядели иначе, они были больше похожи на кенийцев. Это были потомки рабов и крестьян, низкородные Саб. Они жили на пахотных землях, снабжавших продовольствием всю Сомали, и все же мы должны были считать их ниже себя. Они сторонились, уступая нам дорогу, а один высокородный мужчина из клана Дарод даже оттолкнул пожилую женщину Саб, которая не смогла отойти достаточно быстро. Я была рада, что мы уезжаем оттуда. Явная нетерпимость – вот что мне совершенно не нравилось в Сомали. Мне казалось, что принадлежность к высокому роду должна обязывать людей быть высокоморальными, а никак не служить оправданием дискриминации по внешним чертам или по крови. Но когда я возмущалась пренебрежительным отношением к людям Саб, меня называли коммунисткой.
Поведение самих Саб тоже повергало меня в отчаяние. В таких городах, как Афгойе и Байдоа, они составляли большинство, так почему же они нам подчинялись? Чего они ждали? Боялись ли они самолетов и бомб, людей из более знатных кланов? Или, может быть, они зависели от денег северных сомалийцев? Как они могли смириться с сознанием собственного низкого положения, с этими ежедневными унижениями? Почему они не восставали?
Первую ночь мы провели в Байдоа – жарком и пыльном торговом городе в ста пятидесяти милях к северо-западу от Могадишо и в двухстах милях от кенийской границы. Когда мы выехали оттуда на другом ветхом грузовике, земля опустела: вокруг был только песок, колючие кусты и один-два баобаба. В таких краях выросла моя бабушка. Иногда мы проезжали мимо мальчика, пасшего верблюдов, или женщины, к спине которой был привязан ребенок, а к животу – вязанка дров.
В Лууке люди были совсем худыми. Беженцы спали на улицах, а на домах виднелись следы от пуль. В маленьких гостиничных номерах было жарко как в печке, поэтому все спали снаружи: женщины – на циновках во внутреннем дворе, а мужчины – во внешнем. Водопровода и электричества не было – все мылись, поливая себя водой из кувшина, и смеялись над Хавейей, которая пользовалась иностранным инструментом – зубной щеткой, – вместо того чтобы тереть зубы веткой акации. На завтрак была козья печень с чесноком и луком. Мне не хотелось есть в такую рань, но остальные старались убедить меня подкрепиться, пока мы не попали в действительно голодные края.
Следующую ночь мы провели в Було Хааво, маленькой деревеньке на сомалийской стороне границы с Кенией, где были только хижины из прутьев и травы и магазинчик, в котором стоял шкаф со льдом.
Всего в нескольких сотнях ярдов от деревушки, уже по ту сторону границы, был небольшой кенийский город Мандера, с бетонными домами, вымощенными мостовыми и электричеством. Электричество было редкостью в Могадишо, так что мы очень удивились ему там. Мы прошли через контрольно-пропускной пункт, где люди в форме в открытую получали взятки. (У Кубкака был кенийский паспорт, а мы с Хавейей свободно говорили на суахили, поэтому нам не пришлось ничего платить.)
В Мандере Кубкак пригласил нас в дом своей мачехи и сводных сестер, чтобы мы выразили им свое почтение. Там были водопровод и электричество.
В городе были магазины, школа, даже здание администрации и отделение полиции. Словом, в этом небольшом городке в Кении – стране, к которой сомалийцы относились с презрением, – дела шли куда лучше, чем по всей Сомали, всего в нескольких милях оттуда.
Мандеру населяли сомалийцы Седжуи (также известные как кенийские сомалийцы), которые говорили нараспев и примешивали сомалийские слова к своему суахили. Единственными «коренными» кенийцами были полицейские, следившие за порядком, и военные, защищавшие границы. Но события в Сомали все же отразились и на Кении. Разбойники часто устраивали рейды через границу, похищали имущество, угоняли скот, а контрабандисты вывозили из страны кат, разные товары и людей.
