Среди овец и козлищ - Кэннон Джоанна

Миссис Дейкин кивала, как малое дитя.

– А я так не думаю, – сказала я.

Миссис Дейкин уставилась на меня:

– Почему? Почему не думаешь?

– Потому, что на следующий день у нее была назначена встреча, а она не из тех, кто подводит людей. Настоящая леди.

Миссис Дейкин не сводила с меня глаз. Она так вытаращилась, что я видела сеточку красных вен в белках ее глаз.

– Это с кем же?

Я знала, что Тилли с опаской смотрит на меня, но все же решила ответить:

– С Тощим Брайаном.

– Ах, вон оно что, – пробормотала миссис Дейкин. – Вот оно как. – Закатала рукава кардигана и попыталась встать на ноги.

Позже Тилли сказала, что нам не стоило говорить о разных там ножах и саблях и о Тощем Брайане. В ответ я возразила, что это заставит миссис Дейкин задуматься о Боге. И уж определенно – в том, чтобы думать о Боге, нет ничего плохого.

Дом номер десять, Авеню

10 июля 1976 года

Эрик Лэмб взял фотографию в рамочке, поднес к глазам.

День тогда выдался холодный. Элси всегда хотела выйти замуж в декабре. Хотела белый пушистый шарф, и чтобы скамьи в церкви были украшены остролистом, а тропинки были засыпаны белым, как сахар, снежком. Еще задолго до замужества она мечтала, чтобы все было именно так. И вот ей сделали предложение, и викарий посмотрел в книжку с расписанием служб и церемоний, шумно вздохнул и сказал, что на это время года все уже расписано. Эрику понадобилось три визита и бутылочка бренди, чтобы викарий осознал, насколько это важно для невесты. Как выяснилось позже, Господь Бог не осознал всей важности этого пожелания, поскольку в день свадьбы небо заволокли сизо-серые тучи. Ни единой снежинки, ни намека на остролист, зато холод пробирал просто до костей. Эрик болел и встал с постели, чтобы жениться, стоял в церкви с температурой 102 [36], весь дрожа от озноба, но викарий приписал это нервам и, чтобы успокоить, на протяжении всей службы подбадривал его, положив руку на плечо. Однако все это было неважно. Не имело никакого значения, потому что ради Элси Эрик был готов буквально на все. Элси – это все, ради чего стоило жить.

Он вернул снимок на каминную доску. Когда он говорил «пока смерть не разлучит нас», ему и в голову не приходило, что такое случится. Это казалось совершенно нереальным и отдаленным во времени. Однако это произошло. И вот теперь он бочком пробирается по миру, где сбываются чужие мечты и осуществляются чужие планы, выходит из магазина с половинкой батона в сетчатой сумке, каждое утро возвращается домой и видит, что там ничего не изменилось со вчерашнего дня.

Он достал из буфета банку с консервированным супом. Слишком жарко, чтобы есть суп, но ничего другого он просто не нашел. Он стыдился своих мыслей о Маргарет Кризи, стыдился, что скучает по ней, но дело было вовсе не в тарелке еды, которую она ставила перед ним, а в разговорах, которые они вели.

Она ни разу не сказала, что Элси была его счастьем, что прошло вот уже пять лет и ему пора смириться с потерей. Она ни разу не упомянула о зубной щетке Элси, которая до сих пор стояла в стаканчике в ванной, или о ее пальто, которое до сих пор висело на вешалке под лестницей. Она просто слушала. Никто прежде не умел так слушать его, все ждали только одного – когда он, наконец, замолчит, чтобы выложить ему свои истории. Возможно, именно поэтому он рассказывал ей все.

С хлопком вспыхнул газ, и вскоре по краям кастрюли забегали мелкие пузырьки.

Он никогда и ни с кем не говорил об Элси. Ну, по крайней мере, так откровенно. Или подробно. Просто бормотал положенные слова, в ответ люди бормотали положенные слова сочувствия, но никто по-настоящему его не слушал. Его слова служили чем-то вроде знаков препинания в чужой речи, своего рода трамплином, отталкиваясь от которого собеседник мог высказать свое мнение. Но с Маргарет Кризи все было иначе. Маргарет задавала вопросы. Вопросы, которые можно задать, если слушаешь кого-то очень внимательно.

Он помешал суп. Кухня наполнилась густым запахом томатов, стало еще жарче.

Эрик не намеревался изливать ей душу, но теперь, вспоминая все разговоры с ней, со всей очевидностью понимал, что именно этого и хотел. Он рассказал ей о том дне, когда Элси поставили диагноз, о том, как она говорила, что все обойдется, а плечи у нее были такие худенькие и хрупкие. Он рассказал ей о том, как Элси делала паузу после каждого предложения, давая тем самым врачу-консультанту возможность вселить хоть какую-то надежду, но врач молчал. Надежды не было. Рак с бешеной скоростью распространялся по ее телу, точно спешил на какую-то важную встречу и хотел побыстрее закончить все дела здесь.

Он рассказал Маргарет Кризи о больнице, о длинных коридорах, по которым бродил в одиночестве; о медсестрах с нежными голосами и усталыми глазами; о врачах, которые обходили палаты по кругу и без остановки. Он рассказал ей о том, как Элси, казалось, так и втаяла в подушку, о том, что он узнавал только ее руки, о том, как ее тело исчезало прежде нее самой. Он рассказал Маргарет Кризи о том дне, когда Элси решила, что с нее хватит, и он увез ее из хосписа домой вместе с целым чемоданчиком таблеток. В гостиной больничная постель, какие-то люди, которые приходили прибраться, что-то помыть и уходили. О стыде и унижении. Он рассказал ей о боли, которую испытывала Элси, пока рак доедал ее кости; о том, как он слушал рыдания жены, а сама она думала, что никто не слышит. И еще он сказал ей, что если бы у Элси было ружье, она бы застрелилась. Он говорил о том, как они смотрели друг на друга. О том, что ради Элси он был готов на все. Он все рассказывал Маргарет Кризи. Он даже показал ей пригоршню таблеток, которые остались в больничном чемоданчике. Маргарет посоветовала отнести лекарства фармацевту, но разве он мог? Ведь тогда его стали бы расспрашивать, захотели бы знать, что произошло дальше.

Эрик снял кастрюлю с супом с плиты, поставил на поднос рядом с ложкой и куском вчерашнего хлеба. И смотрел на все это.

За все пять лет он ни разу никому не рассказывал об Элси. Он умел хранить тайны, он это доказал, но по некой неведомой причине вдруг выложил все Маргарет Кризи. И сразу же после этого ощутил невероятное облегчение, точно высказанные вслух мысли лишились своей силы и власти над ним. Тайна некогда была заперта у него в голове, толкалась в мозгу, заглушая все остальные мысли. Говоря, он изучал лицо Маргарет Кризи. Искал в нем признаки несчастья, равного его трагедии, искал причину, по которой стоит наконец замолчать, но не находил ничего.

А когда закончил, она положила свою руку поверх его руки и сказала: да, ты поступил правильно. И он испытал чувство освобождения, столь сильное, что оно было сравнимо разве что с химической реакцией.

И когда она ушла, его тайна ушла вместе с ней. Прошла вместе с ней по улице, вошла в чужой дом, в чужую жизнь. Он отпустил свою тайну на свободу, и теперь голова его тоже освободилась для разных новых мыслей – мыслей, которые стали его компаньонами в ночи. И хорошенько подумав, он пришел к выводу, что все же тайну эту надо было оставить при себе.

Он смотрел на пленку, возникшую на поверхности супа.

Теперь вот и Маргарет исчезла. И его тайна исчезла вместе с ней.

Он взял кастрюлю и вылил все из нее в раковину. Слишком жарко, чтобы есть суп.

Дом номер четыре, Авеню

11 июля 1976 года

«Сказала бы прямо: ты мне надоел», – пело радио.

– Тогда я б на пальчик кольцо не надел, – подхватила Тилли.

– Ты слова-то откуда знаешь? – спросила я.

Тилли, скорее, принадлежала к разряду поклонниц Донни Осмонда [37].

Она перекатилась на живот, подперла подбородок ладошками.

– Да потому что твоя мама напевает эту песенку всякий раз, когда моет посуду. Или эту, или «Три раза постучи».