Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос

Однажды на горе Афон — я и там побывал, лучше бы я сломал себе ногу! — я знавал одного монаха, отца Лаврентия, родом из Хиоса. Так вот, этот бедняга верил, что в нем сидит дьявол, он ему имя дал — Ходжа. „Ходока хочет есть мясо в святую пятницу”, — ревел бедняга Лаврентий и бился головой о церковные ступени. „Ходока хочет спать с женщиной, хочет убить игумена. Это Ходока, Ходока, а не я”, — и бьется головой о камень.

Я тоже, хозяин, чувствую, словно дьявол в меня вселился и зову его Зорбой. Он не хочет стареть, нет, и никогда не состарится. Это настоящий обжора, у него черные, как воронье крыло, волосы, тридцать два зуба и красная гвоздика за ухом. Но Зорба, тот, что снаружи, постарел, бедняга, у него седые волосы, он весь в морщинах, усох, зубы у него выпадают и его большие уши полны седой старческой шерсти, длинными ослиными волосами.

Что оке делать, хозяин? До каких пор два Зорбы будут воевать друг с другом? Кто оке в конце концов победит? Хорошо если я скоро околею, тогда нечего беспокоиться. Но если мне еще долго придется жить, тогда я пропал. Однажды наступит день, когда я состарюсь, потеряю свободу; сноха и моя дочь заставят меня смотреть за ребенком, ужасным чудовищем, их отпрыском, чтобы он не обжегся, не упал, не испачкался. И если он обмарается, они заставят меня его подмывать! Тьфу!

Ты тоже, ты перенесешь тот оке позор, хозяин; несмотря на то что ты сейчас молод, берегись! Послушай, что я тебе говорю, следуй за мной. Другого спасения нет, значит, вгрызаемся в горы, отнимем у них уголь, медь, железо, цинковую руду, заработаем деньжат, чтобы родственники нас уважали, друзья лизали нам сапоги, а горожане снимали перед нами свои шляпы. Если оке удача отвернется от нас, хозяин, лучше умереть, быть растерзанным волками, медведями или кем еще из зверей, среди которых мы окажемся. Именно для этого Господь Бог ниспослал диких животных на землю, чтобы пожирать людей нашей породы, избавляя их от старости».

В этом месте Зорба нарисовал цветными карандашами высокого изнуренного мужчину, бегущего под зелеными деревьями, за ним гонятся семь красных волков, а выше большими буквами написано: «Зорба и семь смертных грехов».

Он продолжал:

«По моему письму ты поймешь, что за несчастный я человек. Только говоря с тобой у меня есть надежда уменьшить хоть немного свою хандру, ибо ты такой оке, как я. В тебе тоже сидит дьявол, но ты еще не знаешь, как его зовут, и потому задыхаешься. Дай ему имя, хозяин, и тебе станет легче.

Я все говорил, насколько несчастен. Весь мой разум это сплошная глупость и ничто другое. Однако мне случается проводить дни в размышлениях, как великий человек; если бы я мог осуществить все то, что требовал в такие моменты мой внутренний Зорба, мир не смог бы опомниться!

Поскольку у меня нет договора со своей жизнью на определенный срок, я отпускаю тормоза на наиболее опасных уклонах. Жизнь человека — это дорога с подъемами и спусками. Рассудительные люди двигаются по ней на тормозах. Я оке, в чем и заключается мое мужество, хозяин, давным-давно спустил тормоза. Когда поезд сходит с рельсов, мы, работяги, называем это — гробануться. Пусть меня повесят, если я стану обращать внимание на свои синяки и шишки. Днем и ночью я мчусь на всех парах, делаю то, что мне вздумается. Если я отдам концы, что я потеряю? Ничего. Во всяком случае, даже если я не буду спешить, мне все равно конец! Это точно! Будем мчаться без остановок!

В эту минуту ты наверняка смеешься надо мной, хозяин, но я тебе откровенно пишу о своих глупостях или, если угодно, о своих размышлениях, а может, слабостях — честное слово, я не вижу, какая между ними разница, короче, я тебе пишу обо всем, а ты смейся, если охота. Я тоже порадуюсь, узнав, что ты весел, — и смех на земле будет звучать всегда. Все люди на чем-то помешаны, но самое большое помешательство, по-моему, думать, что у тебя-то его нет.

Итак, я здесь в Кандии, гляжу на свои сумасбродства и подробно обо всем тебе пишу, чтобы, видишь ли, попросить у тебя совета. Ты, хозяин, еще молод, что верно, то верно. Но ты читал старых мудрецов, и сам стал, не в обиду будь сказано, немного старообразен; так вот, мне нужен твой совет.

Стало быть, я думаю, что каждый человек пахнет по-своему: мы этого не замечаем, поскольку запахи смешиваются и не поймешь, какой твой, а какой мой. Чувствуешь только, что воняет и именно это называют „человечеством”, я хочу сказать: человеческим зловонием. Есть такие, которых можно нюхать прямо, как лаванду. Мне же от этого блевать хочется. Но это другая история. Словом, я хотел сказать, отпуска я еще тормоза и помчусь в сторону этих подлых баб, нос у них влажный, как у собак, и они тотчас чуют, желает их мужчина или нет. Именно поэтому в какой бы город я ни попал, всегда найдутся две-три женщины, — чтобы гоняться за мной, даже теперь, несмотря на то, что я стал стар и гадок, как обезьяна, и плохо одет. Они отыщут мой след, суки. Благослови их Гоcподь!

Словом, прибыл я в порт Кандию вечером, уже смеркалось. Тотчас побежал по магазинам, но все были закрыты. Зашел в одну харчевню, задал корму своему мулу, сам поел, привел себя в порядок, закурил и вышел прогуляться. Я не знал ни одной живой души в городе, никто не знал меня, я был свободен. Мог свистеть, смеяться, говорить сам с собой. Купив тыквенных семечек, я грыз их и плевался, прогуливаясь. Уже зажглись фонари. Мужчины пили аперитив, женщины воз вращались домой, в воздухе пахло пудрой и туалетным мылом, жареным мясом и анисовкой. Я сказал себе: „Послушай-ка Зорба, до каких же пор ты будешь жить с трепетом в ноздрях? Не так уже много времени тебе осталось дышать, старина, давай же, дыши полной грудью!”

Вот что я говорил себе, шатаясь по знакомой тебе главной площади. Вдруг я услышал шум, музыку, барабаны и песни, навострил уши и помчался в ту сторону. Это было кабаре. Мне только этого и не хватало. Я уселся за маленький столик у самой сцены. Почему я вел себя так нескромно? Да я уже об этом говорил: ни одной знакомой души, полная свобода!

На эстраде танцевала высокая нескладеха, она трясла своими юбками, но я на нее ноль внимания. Только я заказал бутылку пива, как маленькая цыпочка усаживается рядом со мной, такая славненькая смуглянка, размалеванная так, словно штукатуркой покрыта.

„Молено с тобой посидеть, дедушка?” — спрашивает она посмеиваясь. — Мне кровь в голову ударила, так и разбирало свернуть ей шею, дурехе. Ну, я, конечно, сдержался, жалко мне ее стало, подозвал официанта.

— Шампанского! (Ты у ж: меня извини, хозяин! Я потратил твои деньги, но она так меня оскорбила, что нужно было спасать нашу честь, твою и мою, надо было поставить на колени эту соплячку! Я хорошо знал, что ты бы не оставил меня в беде в эту трудную минуту. Итак, шампанского, официант!)

Принесли шампанского, я и пирожных заказал, а потом снова шампанского. Тут парень разносит жасмин, я покупаю всю корзину и высыпаю на колени этой трусихе, осмелившейся нас оскорбить.

Пили да попивали, но, клянусь тебе, хозяин, я даже не коснулся ее. Я знаю свое дело. Когда я был молод, первым делом начинал их лапать. Теперь оке, будучи стариком, я начинаю с того, что трачу деньги, и делаю это галантно, бросаю их горстями. Женщины от таких манер с ума сходят, потаскухи, ты можешь быть горбатым или старой развалиной, безобразным, как вошь, они забывают обо всем. Эти шлюхи видят только, как сквозь пальцы текут деньги, будто из дырявого решета. Итак, я тратил направо и налево, благословит тебя Господь и воздаст тебе сторицею, хозяин, и девчонка прилипла ко мне. Она потихоньку придвигалась, прижала свою маленькую коленку к моим огромным ногам. Я же словно кусок льда, хотя весь закипел.

Именно так заставляют женщин терять голову, ты должен это знать на случай, когда тебе представится оказия чувствовать, как внутри весь горишь, но до них даже не дотрагиваешься.

Короче, уже пробило полночь. Огни стали постепенно гаснуть, кабаре закрывалось. Я вытащил пачку тысячных и расплатился, оставив официанту щедрые чаевые. Малышка так и вцепилась в меня.